Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Однако, что-то в этом есть... О_О

Итак, тест Вас определил, как: Василиск

Каталог: Бестия Линейка: Управления Описание типа: Логичные и невозмутимые, понимающие все, что вытворяют окружающие, даже если логику этим окружающим не завозили, хотя бы пробной партией, никогда. Существа, всегда хорошо знающие "как правильно" или, по крайней мере, всегда действующие так, что их в этом очень легко заподозрить. Слегка (или не слегка) отстраненные, но при этом безобразно, бессовестно обаятельные, все до одного, даже если Бог и обделил часть из них внешностью, что с ними случается крайне редко. Нежные и хрупкие в содержании. Но при этом существа, у которых, вне зависимости от половой принадлежности, в глазах встроенная прицельная сетка. ОЧЕНЬ тяжелый взгляд у всех представителей типа. Они как будто родившиеся на другой планете: у большинства из них специфически "неровный" сон, такое впечатление, что они привыкли к 35-часовым, 40- или 50-часовым суткам. Существа, способные договориться, не по хорошему, так по плохому, с кем угодно и о чем угодно, главное, чтобы они сами понимали, чего они от человека и обстоятельств хотят. Василиски, легко и без проблем улавливающие закономерности там, где остальные будут тупо таращить глаза и искать, что вообще вся эта фигня значит. Существа, рядом с которыми можно чувствовать себя как за каменной стеной, терпеливые, как эта самая стена, и настолько же непрогибаемые под то, что они не считают нужным в своей жизни. Ловеласы и донжуаны. Сердцеедки и хищницы. Собиратели живых сокровищ. Драгоценности в броне из собственного одиночества. Верные и постоянные в своих привязанностях. Любознательные и несколько подозрительные ко всему новому. Одновременно жестокие и нежные. И прекрасные и в том и в другом. Василискам бывает крайне неловко отвлекать на свои проблемы близких - в результате чего проблемы разрастаются в некий локальный армагеддон. Великолепная небрежность, с которой они сообщают о циррозе печени, или аутоиммунном процессе, или трех перенесенных операциях, или двенадцати крупных травмах, способна впечатлить даже патологоанатома, наверное. При этом они могут искренне стонать и жаловаться по поводу натертой туфлей ноги, обожженного чересчур горячим кофе языка, не той погоды, ветра не того направления и вообще (список на полный лист А4). Они уникально чувствительны к настроению и состоянию значимых людей. И для них меланхолия или физическая болезнь партнера, родителя или ребенка - действительно проблема, и она действительно может мешать им жить. В доверительных и близких отношениях они не просто открыты и не защищены, они полностью синхронизированы с партнером по очень важному параметру - чувству себя в мире. Описание линейки: Ведущая тенденция — делать ситуацию понятной и безопасной, беря управление ею в свои руки. Управление людьми и обстоятельствами позволяет защитить свое чувство высокой ответственности за себя и других. Контроль проявляется очень ярко на вербальном/текстовом уровне — уровне сказанных слов. Другими словами, тенденция проявляется в прямо-таки словарной точности употребления слов, дословной памяти своих и чужих формулировок и умении сделать по-своему (взять ситуацию в свои руки) точно в рамках заданных условий. Я думаю, что я отношусь к этой линейке, потому что… Я управленец по натуре/я чувствую, что я отвечаю за свою семью/участок на работе и т.п. На самом деле, вы относитесь к этой линейке только если: неуправляемая, непрозрачная, неподконтрольная вам ситуация вгоняет вас в стресс, из которого вы выбираетесь путем прояснения ситуации на словах или (в очень крайних случаях, уже перебрав все остальное) отказа от ситуации. В случае оценки ситуации вы обращаете внимание прежде всего на прямо сказанные собеседником слова в их словарном значении, а вот нюансы, намеки, закадровый текст и обстоятельства вызывают большие сложности в интерпретации (и могут зачастую не учитываться вовсе). Описание каталога: Ключевое: двухфазный режим, однозадачность; ПОИСК СХЕМЫ, выделение структуры с опорой на известное; Это действительно сила — выдерживать нервные нагрузки (или лучше сказать перегрузки?), находя способы с ними справиться: усвоение новой информации, выработка путей действия и так далее. Способность выдерживать перегрузку компенсируется избирательным вниманием и памятью. Мозг, во-первых, просто выбрасывает лишнее. А во-вторых, Бестия прежде всего стремится каждую значимую ситуацию вписать в известную картину мира: ситуацию разобрать на типовые элементы и классифицировать. Другими словами, если вашему собеседнику проще всего в ситуации выделить схему-структуру-шаблон — это Бестия. Иначе говоря, Бестия оперирует сценарными стереотипами — эта масштабизация позволяет экономить внимание и память. А вот чтобы вникнуть в детали, нужно специальное усилие. Если примером, то выучить учебник за три дня Бестии по нагрузке сопоставимо с тем, как конкретный параграф применить к конкретной ситуации с поправками на ее особенности. Выучить огромный объем - нивапрос, вникать в нюансы - ууу, это работа. Еще, когда мы говорим о силе нс, то тогда модель действий у человека будет «от дела к делу». Дело есть — имеющихся ресурсов хватит (в оптимальном режиме, дохлых не берем, ок?) на выполнение, затем импульс исчерпан полностью — перезарядка. Отсюда и двухфазный режим, который выглядит как« спим или бегаем». И отсюда же нелюбовь представителей этого каталога бросать начатое. Он фактически физиологически настроился, дал себе команду отсюда и до конца — и и все бросить? А бензин куда сливать?!

Пройти тест

@темы: тесты

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сегодня я увидела привидение...

... а точнее - собственные писаки многолетней давности. Аж смех разобрал... Не уверена, что стоит это кому-нибудь показывать, но для истории выложу сюда пару стишков. Глядишь, еще через 20 лет загляну и опять посмеюсь...

Январь 1996 года... как давно это было... О_О

-------
Из лиричного ))

Ты далекая, светлая, странная,
С мягким шелком рыжих кудрей.
И тревога, тоска постоянная
В этой зелени глаз... Твоей
Сладкой участи я не завидую,
Горькой участи я не хочу.
Об одном прошу: про обиду мою
Прокричи так, как я кричу!
Пусть зеленая, бесконечная,
Гулким эхом откликнется даль...
Ты одна, ты чужая, ты вечная.
Ты - любовь. Ты - гроза. Ты - печаль.
Ты пройдешь тропою незримою
Через серую жизнь мою,
Странной сказкой, метелью зимнею
Остановишься на краю,
Обернешься... Твой взгляд поймаю я,
В нем все тот же немой укор.
Ты близка мне, ты такая, как я,
Ты мой грех и мой приговор.
Ты к любви меня приговариваешь,
К бесконечной, бездонной любви,
Ты соратница, друг, товарищ мой,
Ты душа и сердце мои.
Ты нежна, как весна долгожданная,
Говорлива, как первый ручей,
Ты далекая, светлая, странная,
С мягким шелком рыжих кудрей.
-----
Из грустного ))

Огонь свечи дрожит,
В бликах стекол отражаясь,
Все так просто - ты далеко...
А любить - это жить,
С самой собою сражаясь,
А себя одолеть нелегко...
А с собою спорить -
Напрасно лишь время тратить,
С тенью своей выяснять отношения...
Пусть все мы сестры
И все мы братья -
К чему же кровосмешение?

------
Из утерянного ))

Как мало нужно нам, как много мы хотим,
Мы ищем счастья - и хотим полмира.
Мы запросто движением одним
Любимчика возводим в ранг кумира.
Нам хватит дня - нет, мы хотим все дни,
Возданья по делам - не по заслугам.
Нам нужно сто приятелей - они
Заменят нам единственного друга?...
...
-----
Из заказных, шуточное ))

Среди профессий наших славных,
Которых нам не перечесть,
Есть праздники для самых главных,
Но для неглавных тоже есть.
Презрев февральские морозы,
В конце зимы есть день один,
Когда солдатам дарят розы
И вспоминают всех мужчин.
Защита - дело непростое,
В машине, в небе, на воде,
В любви, в работе, даже в споре -
Нужны защитники везде.
И пусть в руках нет автомата,
Чтобы кого-то защитить,
Совсем не нужно стать солдатом -
Достаточно всего лишь БЫТЬ.
Всем тем, кто носит эполеты
И тем, кто прежде их носил,
Мы пожелаем в праздник этот
Поменьше ран, побольше сил,
Ночами - сон, утрами - каша,
В делах - успехи и покой,
А на сердечном фронте вашем
Пусть будет вечный жаркий бой!
-----

Называется - марала бумаги бумагомарашка, писала стихами, а вышла какашка... )))))

@темы: творчество, стихи

---

В продолжение о дураках

Думаете, это все? Ни хрена! Мне, дураку, оказалось мало... получи и второе место на том же самом конкурсе...

---------------------------------------------




- Возьмите, например, Рождество. Ага, возьмите его отсюда к черту. (с)

***

Снег в этом году какой-то неестественно белый. И фонарь возле его крыльца слишком ярко светит. Может, дело в том, что больше нет вокруг проклятой пыли от этой, как оказалось, трижды никому не нужной угледобычи. А может – и это гораздо ближе к истине – в том, что он накануне перемыл все окна в доме. Потратил на это двое суток, разбил пару стекол и здорово поранился. Хорошо еще не убился – он вообще мыл окна впервые за сорок четыре года своей жизни – а они, его юные соседи, еще гадают, почему снег пошел…

Он сам еще не до конца понял, почему и зачем, но точно знал, что так надо.

Все вокруг тоже какое-то слишком чистое. Даже собственная выбритая физиономия в потемневшем от времени надтреснутом зеркале кажется ему посвежевшей и куда моложе, чем есть на самом деле. Пальцы машинально проводят по паутине трещин – ей второй десяток, а то и больше. Помнится, мать всегда говорила, что битое зеркало в доме – плохая примета. Семь лет несчастий? Помилуйте, и всего-то?!

Он с тихим вздохом отворачивается от бесполезной стекляшки и задумчиво оглядывается, запустив пятерню в волосы на затылке.

Что он творит? Чисто убранный дом, опрятный внешний вид, ненадеванная – о ужас! – светло-серая шелковая рубашка, засунутые куда-то под кровать бутылки – зачем все это?

Ответ приходит сам собой. Он звучит в голове детским, нерешительным и наивным голоском.

Так ведь Рождество.

Он даже не может вспомнить, когда отмечал его в последний раз.

Но отмечал же – давным-давно, в прошлой своей жизни. В той самой, голодной, но счастливой, где мать давала подзатыльники за испачканные ненавистной угольной грязью полы и подбитый глаз мелкого Хоторна, который сам всегда нарывался. Где маленькую, куцую и потрепанную елку приходилось доставать с риском для жизни, отвоевывая несчастное деревце у дикого зверья и собственных шустрых соседей, чтобы потом с не меньшим риском перекидывать его через гудящую тысячами вольт ограду Двенадцатого, предварительно с ним же забравшись на дерево. Где после шумных поздравлений в Котле, обычно переходивших в такую же шумную потасовку, случалось не только вытаскивать из-под ногтей еловые иголки, но и прикладывать снег к разбитым в кровь губам. И, крепко зажав в ладонях мандарин, с боем выцарапанный у спившегося миротворца, бежать через весь Шлак в дом той самой девочки, с веселыми глазами и ямочкой на левой щеке, чтобы торжественно вручить подарок и нарваться на задиристое: «Ну и зачем ты это притащил?»

А черт его знает, зачем. Потому что мог, потому что получилось достать, потому что, когда удавалось взять в руки что-то редкое, из другой, необычной жизни – это был праздник. И все это знали.

Потом ему заполучить подобные штуки ничего не стоило. Только вот дарить их, задыхаясь от немого восторга и скрытого торжества, стало уже некому. Как некому было сказать, как сильно он сожалеет, как люто ненавидит себя за излишнюю самоуверенность. И как много бы отдал, чтобы все сложилось иначе. Тогда, в то паршивое, восемнадцатое Рождество в его жизни, когда он впервые взял в руки бутылку, потому что, кроме нее, ухватиться было не за что. И не за кого. В то самое Рождество, которое он привык ненавидеть больше прочих и считать первым в длинной череде таких же безликих, пустых и до тошноты отвратительных.

Праздники с первого по семнадцатый были яркими, волнительными, ожидаемыми – хотя ему и его раздутому эго казались слишком простыми и скучными, непозволительно бедными для него самого и для тех, кто его окружал. Праздники с первого по двадцать шестой слились в один сплошной комок грязи, боли и дурмана, навеянного безудержным количеством спиртного – на Рождество он всегда напивался больше, чем обычно. Просто потому что мог, потому что получалось забыть, потому что, когда удавалось хоть на несколько часов уйти от гложущего его чувства стыда и одиночества, а потом и от зеленых чертей – это был праздник.

И он знал это, пожалуй, лучше всех.

От зеленых чертей его тогда вылечили в Капитолии. Еще бы, ведь кроме него, в этой чумазой глуши победителей не было – его, единственного, берегли, не давая сдохнуть. Каждый месяц ему приходили посылки со всевозможными средствами для поправки психического здоровья. Он же знал и уважал одно-единственное - то, которое делала однорукая тетка Риппер. Она и сейчас свой бизнес не бросила, за что ей честь и хвала…

От стыда и одиночества на какое-то время избавила война. Тогда он, дурак, во что-то поверил, полез в герои – да и кто бы не полез вслед за его девочкой? Все обернулось кровью, грязью, награждением непричастных и наказанием невиновных. И новой горькой обидой на весь белый свет.

Он рассеянно шарит взглядом по стенам, не совсем понимая, что же делать дальше.

Прошлое, двадцать шестое в его личном зачете и сорок третье в общей сложности Рождество промелькнуло как-то суетливо – слишком много было неотложной работы, к которой, как он ни старался улизнуть, его привлекли тоже. Казалось бы, у того, послевоенного Рождества были все шансы стать очередным первым, положить начало новой декаде, в которой его несуразное существование могло бы стать более осмысленным. Но когда в нос бьет вонь от не убранных вовремя трупов, в воздухе кружится серый, почти что черный пепел, а в ушах стоят крики и стоны раненых – плевать, что его не было здесь в ту страшную ночь, он все равно их слышит, - как-то неправильно, недопустимо и очень страшно размышлять о спокойной жизни, пусть даже в перспективе.

От общественных работ он в результате все равно сбежал. Не потому что был бесчувственной скотиной или идиотом, не понимающим всю важность каждых рабочих рук, нет. Просто не верилось, что даже после того, как все ужасы вроде бы остались позади, еще есть шанс на восстановление. Не хотелось тратить силы впустую.

А вот его земляки так не думали. Больные, искалеченные, все еще недоедающие, потерявшие близких, они верили, что все не зря. Они свой праздник честно заработали. В лесу нашли елку, срубили, приволокли, поставили на площади, украсили, чем сумели – козлами да птицами из крашеной соломы – и в полночь пришли к ней все до единого. И каждый стоял, в одной руке держа горящую свечу, а другой закрывая от пронзительного ветра маленький дрожащий огонек и не давая ему погаснуть. До утра они пели запрещенные Капитолием рождественские песни, пережившие все на свете катаклизмы и тирании.

И только троих не было у этой елки…

Ту Рождественскую ночь он провел в прихожей своего ненавистного дома, который не сгорел даже тогда, когда весь дистрикт обратился в прах. Он мог поклясться чем угодно – даже если бы кругом оказался сплошной выжженный пустырь, эта деревянная махина, за столько лет ставшая ему настоящей тюрьмой, все равно стояла бы себе ровнехонько. Его праздник тоже не обошелся без музыкального сопровождения: он распил очередную бутылку чего-то-там под пронзительные вопли, издаваемые его спятившим солнышком с одной стороны, и звон стекла, крошащегося в руках еще одного подопечного с другой - оба, как могли, боролись со своими демонами, оба старались по мере своих сил и возможностей. Он тоже боролся – так, как мог и умел, так, как привык. Художественно материл весь свет сквозь стиснутые до скрежета зубы, пинал ногами тумбочку и пытался напоить кота Эвердинов, так кстати заглянувшего на огонек. Пить эта рыжая скотина не стала, зато мяукала и шипела достаточно громко, чтобы хоть немного заглушить крики хозяйки, сражавшейся с кошмарами. По крайней мере, девочка не пришла и не попросила налить – и это радовало.

Он неуклюже пытается зажечь свечи на каминной полке и вспоминает людей, которые смогли бы вынести его брюзжание и которых - это самое главное! - он сам смог бы вытерпеть на протяжении нескольких часов.

И ее имя – первое, что приходит в голову.

***
В номере тускло светит лампочка – единственная из шестнадцати, положенных когда-то дорогой хрустальной люстре под высоким потолком. Казенная люстра, казенная комната. Она терпеть не может посредственность и казенщину, но ей приходится жить в отеле – содержать собственную квартиру теперь не по карману. Руки сами тянутся включить торшер, вот только режим жесткой экономии, предписанный Капитолию новым правительством, категорически запрещает использовать одновременно два источника освещения. Она выразительно фыркает – хорошо еще, что этот режим не добрался до ее гардеробной…

Какая еще гардеробная, женщина? Для чего? Зачем?

Она решительно раздвигает створки огромного платяного шкафа. Справа в идеальном порядке висят ее новые деловые костюмы, в сдержанных официальных тонах - индиго, божоле, ультрамарин, махагон… скучная новая жизнь. Слева темные запечатанные чехлы хранят то, что осталось от жизни прежней: дизайнерские платья, жакеты и юбки… невообразимые оборки и буфы, роскошные драпировки, баски и жабо, изысканные кружева… спелая тыква, пожухлая фуксия, бриллиантовый зеленый. А в самом дальнем углу, в неприметной коробке – остатки ее самой: абсолютно новый крокодиловый клатч, стоивший гонорара за те памятные, семьдесят четвертые Игры, да непричесанный розовый парик.

Когда-нибудь, лет через тридцать, проданная с аукциона, эта крохотная драгоценная сумочка обеспечит ей безбедную старость.

Впрочем, о старости думать не хочется… ох, как не хочется. И совсем не потому, что уже сейчас трудновато выстоять час или два в шпильках, на которых еще пару лет назад она могла преспокойно оббегать весь Тренировочный центр. И не потому, что после вечернего снятия макияжа боязно взглянуть на себя в зеркало – и дело вовсе не в возрасте, ей ведь нет и сорока! И уж точно не потому, что в последнее время ее все чаще одолевает омерзительное ощущение ненужности и никчемности – совсем, как у той потрепанной копны искусственных ядовито-розовых кудрей на дне ее шкафа. После войны враз обедневший Капитолий не приветствует пышных причесок, но она никак не решится выбросить последнее, что еще связывает ее с Голодными Играми, а значит, и с нищим и ненавистным когда-то Двенадцатым дистриктом.

Она стоит перед открытым шкафом и натужно пытается вспомнить, зачем вообще сюда полезла.

На самом деле, ей грех жаловаться – новая работа не такая ужасная, какой могла бы быть. Чистенький офис, стопочки исписанных от руки бумажек, принеси-подай-отзвонись. Еще вчера оскорбительное, сегодня это место просто манна небесная для бывшего сопроводителя самого никчемного дистрикта. Ее уважают и к ней прислушиваются, ей открывают двери, подают руку и с радостью оплачивают такси и обеденный бизнес-ланч. Ее не выводят из себя, не называют безмозглой курицей и глупой кокеткой, не вынуждают краснеть от стыда и бледнеть от ярости перед десятками телекамер и тысячами телезрителей. Вот только почему-то ей не хочется ни ланчей, ни лести, ни внимания. Все это неживое и ненастоящее… а настоящее где-то там, в сотнях миль к северу от Капитолия, привычно язвит и чертыхается, и заливает такую же, как у нее, ненужность и никчемность очередной омерзительной выпивкой.

Молчащее на столике радио прорывается игривой рождественской мелодией, и она вдруг вспоминает, для чего открыла шкаф.

Она с детства обожала Рождество. Родители, очень обеспеченные капитолийцы, безбожно баловали единственную дочурку, и уже к десяти годам ей сложно было угодить с подарками к любимому празднику. Игрушки, наряды, питомцы, не говоря о каких-то там мандаринах – все это стремительно теряло свою ценность в ее маленькой, но уже тогда расчетливой головке. В двенадцать она потребовала у отца электронный органайзер, в четырнадцать – коммуникатор со всевозможными функциями, в шестнадцать – личную горничную, гардеробную и первые четырехдюймовые шпильки. В восемнадцать она меняла наряды, в двадцать – места работы, в двадцать пять – мужчин… а в двадцать шесть встретила его. Вечно небритого, хамоватого и совершенно несносного мерзавца с сотней колючек на языке и тысячей скелетов за пазухой.

Единственного победителя из Двенадцатого дистрикта.

Усмехаясь, она ловит себя на ужасных менторских словечках, прочно въевшихся в ее когда-то безупречный лексикон. Что и говорить – с кем поведешься…

Напористая и пробивная, она едва не бросила свою новую перспективную работу – и все из-за него, небритого и несносного, доводившего ее до истерик, сорванных голосовых связок и трясущихся в исступлении рук. Он намеренно издевался над ней, приводя в жгучее бешенство пошлыми намеками, язвительными комментариями и откровенным презрением. Не лично к ней – ко всему капитолийскому, тому, что еще с десяти лет она привыкла считать единственно ценным и непоколебимым. И тут появляется какой-то пьяница из забытого чертями и людьми угольного дистрикта, он злит и бесит ее – но она уже не может мыслить, как прежде, и, парируя его шпильки и колкости, не хочет, но видит растущие на глазах трещины и уродливые изъяны в безупречной зеркальной поверхности непогрешимого Капитолия!

Нельзя смотреться в разбитое зеркало – семь лет несчастий… кто и когда говорил ей об этом?

Он оказался одним сплошным непроходящим несчастьем. Она выдержала не семь – целых десять лет. Не просто выдержала – сама того не замечая, прикипела и привязалась. Срослась и с его непробиваемой броней из хамства и сарказма, и с его беспробудными пьянками, и с вечно голодными, чумазыми и дурно пахнущими детьми шахтеров, и с катастрофическим, тотальным отсутствием везения и победителей, и с более чем скромными премиальными по этому поводу. Однажды в сердцах она поклялась себе, что в тот самый день, когда ее дистрикт победит, она потратит весь гонорар, до последнего цента, на что-нибудь этакое, прекрасное и бесполезное, что сможет компенсировать ей все ее многолетнее ангельское терпение!

Она вертит в руках драгоценную сумочку, и изнутри вываливается ярлык с набитым на нем ценником. Внушительная шестизначная цифра. Как и обещала – все до последнего цента.

Эта девочка оказалась еще большим кошмаром, чем ее ментор – и еще больше удивила ее. Сначала своей выходкой на Жатве, потом выходкой на индивидуальном показе и в довершение выходками на Арене. Китнисс Эвердин вызывала в ней противное чувство, сродни зубной боли – а она ненавидела зубную боль! Она бы и ее возненавидела, обозленную на весь мир пигалицу с острыми коленками и неожиданными для глухой провинции замашками гордячки, если бы не увидела разительные перемены, расходившиеся от девочки подобно кругам на воде. Тогда безумие юного и подающего большие надежды Цинны казалось ей лишь безобидной рябью на водной глади безмятежного озера. Это теперь она понимает – то был не камень, ненароком брошенный в стоячее цветущее болото, а настоящая взрывная волна, сметавшая все и вся на своем пути…

Тряхнув головой, она недовольно сдвигает нарисованные брови. Зачем в такой прекрасный вечер ей в голову лезет то самое, намертво замурованное в покойницкие чехлы прошлое?

Да затем, что именно тогда заодно с молчаливой и упрямой девчонкой она и разглядела по-настоящему этого небритого и несносного мужлана, снова и снова вынуждавшего ее заочно ненавидеть всех своих будущих трибутов. Разглядела и с ужасом поняла, почему вот уже десять долгих лет всем другим местам предпочитает это самое место – рядом с ним. Почему мечтает о переводе – и втайне от самой себя боится его. Боится снова стать прежней – глупой, циничной и поверхностной капитолийской куклой.

Растерянно улыбаясь собственным неожиданным мыслям, она машинально достает из распахнутого шкафа иссиня-черное вечернее платье. Рука сама собой тянется к служебному коммуникатору. Если не сейчас, то когда?

Она все еще обожает Рождество. И обожает получать подарки. Но в этот раз ей не нужен ни сенсорный планшет, ни новая пара дизайнерских туфель, ни обещанная еще весной солидная прибавка к жалованию.

Хватит и его сиплого насмешливого голоса.

***
Смеркается, и в темноте за непривычно чистыми окнами редкие снежинки превращаются в огромные пушистые хлопья. К утру дистрикт заметет высокими сугробами. Хороший подарок к действительно первому и настоящему Рождеству новой жизни.

И он, сорокачетырехлетний старик, с отвисшим брюхом и изрядной сединой в волосах, решительно не знает, что с ним делать. И к кому пойти – ведь нельзя же проводить настоящее Рождество в одиночку… что за сопливые мысли, ну каков же кретин! В город он выходить не собирается, как никогда раньше чувствуя себя там чужим и совершенно лишним – его земляки, еще вчера бывшие каждый за себя, внезапно стали близкими людьми. Сначала сплотило общее горе, потом общий труд – нужно было хоронить погибших, сажать огороды, строить дома, делать еще кучу всего, чего поодиночке не осилить, - потом первые общие радости мирной жизни, в том числе и Рождество. А он так и остался волком-одиночкой, эдаким привидением из прошлой жизни, которую возрождающийся из пепла Двенадцатый дистрикт отчаянно мечтает забыть. Можно, конечно, сунуться к молодняку – ведь больше-то просто некуда, - но что-то подсказывает, что там и без него прекрасно справятся. У ребят только-только начало что-то наклевываться, и меньше всего ему хочется им помешать.

Хотя поздравить их, конечно, стоит. В Капитолий же позвонил.

Он готов взвыть от досады и полезть обратно за упрятанной под кровать бутылкой в тот самый момент, когда находит в себе силы признать один очень глупый и очень очевидный факт.

Хотя, чисто технически, звонок был из Капитолия… но что-то зашипело, скрежетнуло пару раз – со связью даже спустя год были жуткие проблемы – и звонок прервался. Пришлось перезванивать – не каждый же день доводится слышать до жути знакомый и до сих пор раздражающий писклявый голос. Тем более в праздники – черт, да это же событие вселенского масштаба: сама мисс Эффи-я-брякаю-что-попало-и-болтаю-без-умолку не испугалась его слюней и перегара, которые, как она справедливо считала все эти годы, вполне могли долететь из его трубки до ее нежных ушек!

Он морщится и трет лицо, проклиная себя за дурость и полнейшее отсутствие своего знаменитого остроумия, которое покинуло его именно сегодня.

Он даже не помнит, что именно мычал в трубку, но тремя минутами позднее, когда многострадальный аппарат занял свое молчаливое почетное место на стене, он вдруг понял, что улыбается – криво, глупо и немножко безумно. Не такую реакцию он ожидал от себя после известия о том, что та-самая-зануда-в-страшных-париках с какой-то радости решила навестить своих старых друзей из Двенадцатого дистрикта, в число которых он имел честь входить. Хотя о чем это он… почему во множественном числе? Мы, Хеймитч Эбернети, Первый-и-слава-те-господи-Единственный – действительно единственный старый друг этой капитолийской вертихвостки – сейчас потирал живот и пялился в пространство, пытаясь собрать воедино скачущие в голове мысли.

В конце концов, этого и следовало ожидать, верно? Слишком сложно все стало, слишком быстро все завертелось. Все, что было, рухнуло в одночасье, а ничего нового, того, за что можно было бы крепко ухватиться, так и не появилось. Раньше он хотя бы знал, где его место – сейчас он не знает ничего. И ничего не ощущает, кроме дурацкой надежды, что все образуется. Когда-нибудь уж точно должно.

Взгляд падает на треснувшее зеркало. Семь лет несчастий, какие мелочи…

У нее ведь в сущности все то же самое. Большую часть жизни они с ней на пару вместе с такими же шестеренками вертели этот жуткий механизм, кровавую развлекательную мясорубку. Даже если они проживут еще четыре раза по сорок четыре года – этого не забыть… и им этого не забудут. И что с того, что оба сейчас выброшены на свалку, как изношенные запчасти? В самом деле, кому они оба нужны без этих клятых Голодных Игр? Что они умеют делать, для чего им жить? Для кого?

Если только друг для друга… так же, как и его молодым соседям.

В ответ его мыслям дверь без стука распахивается, и на пороге появляется первая из них. Стряхивает со спутанной темной косы налипшие снежные хлопья и молча улыбается одними уголками прозрачно-серых глаз. Он растерянно смотрит на коричневые хрустящие свертки в ее руках. Подарки, ему? За что? Они едва успевают перекинуться парой приветственных слов, как дверь снова открывается, и в темном проеме возникает колючее зеленое деревце – такое же маленькое и куцее, как в далеком детстве. Позади него маячит светловолосая взъерошенная макушка и по-прежнему мальчишеская улыбка.

- Я же говорил – нет у него елки, - с порога усмехается Пит.

Не дожидаясь, пока хозяин дома выйдет из молчаливого ступора, Китнисс проходит на кухню, по дороге оглядывая чистый пол и относительный порядок. Он уже готов огрызаться в ответ на ее язвительные выпады, но его солнышко без лишних слов достает откуда-то из-под раковины потертое временем и побитое ржавчиной ведро. Песок можно взять в сарае, хочется сказать ему, но, кажется, малышка неплохо справляется и без его менторских советов.

Он часто-часто моргает, чтобы не распустить сопли или, что еще хуже, разреветься перед этими двумя, как распоследний зеленый юнец.

Сегодня же Рождество. И они знают, что он ждал их.

***
Полуденный экспресс в Двенадцатый дистрикт уходит из-под самого ее носа. Сдерживая ярость и досаду, она возмущенно хлопает ресницами вслед удаляющимся вагонам, отказываясь понимать – каким, черт побери, образом Эффи Бряк, образец сверхпунктуальности, умудрилась опоздать на единственный действительно нужный поезд?! Точность, старинный друг и верный товарищ, сегодня определенно против нее. То она впопыхах собиралась, доставая и снова пряча в шкаф нелепые платья, то полчаса ловила такси и еще час стояла в пробке… везде торопилась и всюду опаздывала – словно само время пыталось удержать ее от опрометчивого шага… и вот теперь стоит посреди пустого перрона, сжимая в руках дурацкий раритетный клатч.

И понимает, что опоздала уже давным-давно.

Не в ее правилах отступать. Следующий поезд через шесть часов – и теперь она станет считать каждую минуту.

Драгоценная сумочка мозолит глаза и жжет руки. Что ж, шести часов вполне достаточно, чтобы объехать знакомых антикваров, половина из которых, наверняка, откажутся принять ее по причине грядущего праздника. Это потом уже, поскользнувшись на крыльце у последнего, она грохнется об землю, порвет чулки и сломает каблук любимых туфель. Вдобавок к этому служба доставки потеряет ее багаж, отправив его вместо Двенадцатого в Четвертый – действительно, какая дура предпочтет в рождественские дни это захолустье небольшому и приятному во всех отношениях морскому дистрикту? Последней каплей станет платье в бутике, взамен того, иссиня-черного, уехавшего вместе с багажом – такое роскошное и такое глупое, что она не представляет, плакать ей или смеяться. Хотя, почему нет? Уж он-то точно оценит.

Доставая коммуникатор, она потирает ушибленный локоть - к утру на нем непременно проступит синяк. Впрочем, сейчас ее волнуют не туфли, не синяки и не платья.

Она никак не успеет к полуночи. Если только не случится чуда.

***
Девять, десять, одиннадцать… Перешептываясь о чем-то своем, его бывшие подопечные украшают стоящую в ржавом ведре елку блестящими обрывками мишуры и каждые пять минут поглядывают в сторону двери. Сам того не замечая, он косится вместе с ними – и болезненно усмехается.

Старый дурак. Слишком поздно для чудес.

То и дело надрывно звонит телефон, но он принципиально не берет трубку. Пит отвечает вместо него - передает какие-то поздравления и пожелания от людей, имен которых он даже не помнит. Неужели они трое еще кому-то интересны?

Когда она появляется на пороге его дома, как обычно расфуфыренная и почему-то очень взволнованная, стрелки часов как раз переваливают за половину двенадцатого. На ней немыслимое платье цвета взбесившейся яичницы-глазуньи и такой же парик. Как будто этот маскарад еще что-то значит… Он таращится сначала на нее, потом на тикающие настенные часы и изумленно хлопает глазами - капитолийский экспресс прибудет только через двадцать минут, а если добавить еще полчаса на то, чтобы добраться от станции до Деревни победителей… неужели это ему не снится?!

Она всегда держит свои обещания. Именно он научил ее этому.

- Дороги у вас ужасные! – заявляет она вместо приветствия и сдувает со лба выбившуюся из прически прядь, больше похожую на протухшую макаронину.

Интересно, что скажут о ее приезде дети? Он тихо хмыкает и со слабой кривой улыбкой, отдаленно напоминающей гримасу паралитика, отходит в сторону, пропуская гостью внутрь. Морщит нос, когда она проезжается ему по лицу своими «волосами», и, сдерживая радость в голосе, удивленно замечает:

- Как всегда вовремя, милочка. К самой полуночи, - и ожидает какой угодно реакции, но не загадочного фырканья:

- Разумеется. Я обещала приехать – и я приехала.

Мистика какая-то…

Колко усмехнувшись, она многозначительно подмигивает кому-то за его спиной, потом проходит в комнату, привычно цокая каблуками тошнотворно-желтых туфель и раздражая этим еще больше (он усердно старается думать в этом направлении). И демонстративно поднимает глаза на единственные в доме часы.

- Никакой мистики. Спасибо, Пит.

Он успевает заметить, как, поведя плечами, мальчишка прячет улыбку. Действительно, никакой мистики – всего лишь тайком переведенные стрелки…

- И кстати – к черту старость! – со странным весельем снова фыркает она, протягивая ему изящный узкий конверт с капитолийскими вензелями. Внутри хрустит что-то, подозрительно похожее на банковский чек. – Счастливого Рождества!

- Ты опоздала на праздник, - то ли спрашивает, то ли утверждает он.

- Ничего подобного. Мы столько лет его ждали, теперь он просто обязан подождать нас.

Он задумчиво хмыкает и приподнимает брови – а ведь действительно. Семьдесят четыре года против какого-то жалкого часа? Ну уж нет - это Рождество будет длиться столько, сколько они захотят. Хоть всю жизнь. Не их, так чью-нибудь другую. Должно же хоть кому-то повезти по-крупному.

Он молча уходит ставить чайник и думает о том, как сильно ему хочется найти в этом новом и незнакомом ему мире свое новое место.

И понимает, что вряд ли ему подвернется такая возможность. Как и ей. Слишком гордые, слишком привыкшие, слишком принципиальные - каждый по-своему и одновременно одинаково. Нет, им здесь места точно не найдется. Но ведь на свой собственный праздник они имеют право?

Да уж, к черту старость. И дороги ужасные – прямо как ее шевелюра.

А вот Рождество, похоже, обещает быть одним из лучших в его жизни.

---

Это называется - дуракам везет...

Говорила мне мама - не суйся, Красная Шапочка, куда не следует... так нет же, взыграло мое больное самолюбие и хрен еще знает что. Как результат - новый миник, выстраданный и вымученный, взял и получил первое место на мультифандомном конкурсе Хогнета "25й час". Называется, кто тебя - сам себя.

-----------------------------------------------------




И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна Любви - великая страна!
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она.
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить.
Любой ценой - и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули...
В. Высоцкий

***

Тик-так… тик-так…

Он сидит на темной кухне и, пытаясь справиться с дыханием, смотрит на маятник старинных часов напротив. Влево, вправо, влево, вправо… Где-то наверху, в измятых простынях, спит его жена. Он любит ее… любит ли?

Он ее ненавидит.

По спине течет тонкая холодная струйка. Течет медленно, нарушая все законы мироздания – словно и не течет, а крадется, где-то испуганно перепрыгивает, где-то осторожно переступает с позвонка на позвонок. А где-то робко замирает и - он чувствует абсолютно отчетливо! - возвращается обратно к затылку, чтобы начать свой путь заново. Всего несколько капель пота, с противным липким запахом пульсирующего в крови адреналина – но он знает, что последует за ними. Он давно уже изучил все симптомы, и теперь успевает уединиться прежде, чем его накроет непроглядная темнота.

Очередной срыв. Очередной приступ.

Глаза машинально отмечают положение стрелок. Без четверти четыре. Скоро рассвет. Он опускает взгляд – бляха маятника мерно качается в темноте в такт его дыханию. Но он помнит ее секрет: вот сейчас смутно мерцающий, похожий на старую монету кругляш двинется направо… и, дрогнув, зависнет в воздухе, начиная его собственный, двадцать пятый час суток. Тот самый час, когда время играет с ним злые шутки. То несется вскачь, бесцеремонно и безжалостно сбивая сердцебиение, то вдруг изгибается петлей, затягивается в узел и замирает, сдавив шею, вынуждая хватать пропущенный вдох мгновенно пересохшими губами – и он проваливается в никуда.

В прошлое, которое даже теперь, спустя почти двадцать лет, не отпускает его.

Он знает, что будет дальше. За этот самый час он снова проживет свою жизнь. Свою другую жизнь. В первый раз пойдет в школу – и не встретит там девочки с двумя тоненькими косичками, от голоса которой замолкают певчие птицы. Случайно уронит в печь две буханки хлеба и выбросит их свиньям, вместо того чтобы отдать голодной побирушке со стальными глазами, замерзающей на заднем дворе их пекарни. С невыразимым облегчением посмотрит в спину незнакомому темноволосому парню из Шлака, который в день очередной Жатвы поднимется на трибуну и сдержанно пожмет руку девушке-добровольцу в голубом шелковом платье… Есть еще третья жизнь, в которой он сам – темноволосый, кареглазый и, главное, любимый сын своей строгой матери. И четвертая, в которой он медленно умирает от заражения крови там, на семьдесят четвертых Голодных играх, потому что «победитель может остаться только один». И пятая, в которой, избежав арены, он сгорает заживо вместе со своей семьей и сотнями других семей. И шестая, и седьмая, и еще многие и многие другие… это не просто иллюзии – каждая из них оставляет после себя вполне реальные отметины. Свежие шрамы и свежие ожоги, которые он объясняет слишком острым кухонным ножом или случайно подвернувшейся чересчур горячей дверцей печи. Ему верят – он же пекарь, это его работа. Он снова рождается, снова умирает, и лишь одно остается неизменным: в этих бесчисленных жизнях он снова и снова ненавидит ее. Девочку с дурацкими косичками. Гордую умирающую голодранку. Упрямую молчаливую охотницу.

Китнисс Эвердин. Свою жену.

Он давно уже потерял счет приступам, но первый, тот самый, страшный и красочный, с пылающими в его голове живыми факелами из жителей Двенадцатого дистрикта он будет помнить вечно. Как и тот день – сорок четвертый день в Капитолии… он знает, он считал их… Тогда, после взрыва арены Третьих Юбилейных игр, он пришел в себя в госпитале, в белоснежной палате, окруженной миротворцами. Сначала все шло цивилизованно: ему задавали вопросы, пытаясь выяснить какие-то сведения и какие-то имена. Он ничего не знал о заговоре победителей, понятия не имел о выжившем Тринадцатом, и полиграфологам и менталистам Капитолия не составило труда в этом убедиться. Детектор лжи, глубокий гипноз, суперпозиционное электромагнитное сканирование мозга… отчего-то ярче других запомнилось это заумное название самой безболезненной из процедур, которой подвергли его столичные спецслужбы. Тогда он посчитал свое неведение смертным приговором – получалось, что брошенный мятежниками на арене, Пит Мелларк не представлял ни опасности для Капитолия, ни интереса для Кориолана Сноу. Он был уверен, что стоит президенту узнать об этом, и его тотчас пустят в расход.

Но он ошибся: по какой-то неведомой причине ему дали шанс и даже позволили обратиться к бунтующему Панему. Используя все свое красноречие, он старался убедить повстанцев и их лидеров в бессмысленности предстоящего кровопролития. Он говорил горячо и от чистого сердца, искренне веруя в каждое слово и отчаянно надеясь, что его услышат – пока однажды не узнал, зачем вообще его пригласили в студию. Не для перемирия, не для разрешения конфликта – лишь для того, чтобы в нужный момент отвлечь внимание рвущегося в телеэфир Тринадцатого дистрикта от предстоящего ядерного удара!

Он взбунтовался такому повороту – и был жестоко наказан за непокорность…

Так и начался его ад – в мрачном, сыром, разящем гнилью и плесенью коридоре запутанных катакомб Капитолия, по которому его, избитого и искалеченного, волокли из студии в тюремную камеру. Он плохо помнил, что было потом… в памяти осталась лишь короткая вспышка оглушающей боли и сплошная черная дыра отчаяния… но когда он очнулся, рядом уже были они – молчаливые и внимательные люди в темно-синих медицинских костюмах, со странными приборами, шприцами, наполненными ядом ос-убийц, и холодными глазами, горящими фанатичным блеском. Его больше не ломали физически - его ломали морально. Никто не загонял ему под ногти иголки и не бил электротоком, как вчерашнюю красотку из Седьмого, никто не дробил ему кости и не отрезал пальцы, кисти, ступни, как вчерашнему миротворцу из Двенадцатого – но его заставляли смотреть и на содрогавшуюся в конвульсиях женщину, укрученную в кокон из полиэтиленовой пленки и залитую ледяной водой, и на аккуратно разложенные на стерильной хирургической подставке синюшные части тела и вырванные с кожей клочья кроваво-рыжих волос. Его заставляли слушать и хриплые надрывные ругательства еще полуживой Джоанны, и гортанные безгласые рыдания уже полумертвого Дария. Нет, его почти не трогали… разве что самую малость – но светлого и чистого мальчика методично сводили с ума, виртуозно калеча душу в надежде его же руками перебить хребет революции, свернуть шею маленькой неугомонной птичке. Ломая его, они надеялись сломать ее. Сойку-пересмешницу. Его возлюбленную. Китнисс Эвердин.

Наивные – как будто он что-то значил для нее…

Он сотни и тысячи раз пытался забыть об этом, но в память намертво впечаталось жесткое кресло, к которому его привязывали, закрепляя голову в подголовнике, а затем вводили разрывающие сознание препараты – и включали одну и ту же запись, снова и снова. Он еще не знал, что это и зачем это… и как долго это продлится. Он сопротивлялся: как немую молитву, снова и снова повторял про себя школьную программу по угледобыче, семейные рецепты Мелларков, скромные стихи из детства… все, что только мог вспомнить… что угодно, лишь бы не поддаться, лишь бы не впустить в сознание посторонних! Посторонние не церемонились: пока где-то рядом, гипнотизируя размеренным тиканьем, из стороны в сторону качался невидимый метроном, перед глазами уже целую вечность кричали, горели и рассыпались пеплом те, кого он любил – отец, мать, братья… а в голове, безжалостно ломая безупречные рифмы, формулы коксования угля и пропорции шоколадного суфле, шептал тихий и вкрадчивый, когда-то любимый, а теперь насмешливый голос:

- Пит… ты не умрешь… я тебе запрещаю, ясно?...

… а спустя еще одну вечность он уже не помнил ничего, кроме жгучей, нечеловеческой, неконтролируемой ненависти к этому голосу и к его обладательнице – той самой, с двумя косичками, стальными глазами и повадками капитолийского переродка.

Тогда же он впервые почувствовал это – остановившееся время, удавкой затянутое на его шее. Будучи полностью обездвиженным в своей пыточной ловушке, тем не менее, он понимал и видел, он умирал и рождался, и слепо горел ненавистью, но все вокруг оставалось неподвижным и безучастным, пока замершая вечность глумилась, заставляя заново, раз за разом, переживать бесконечные секунды и мгновенные годы. Знали ли эти люди, что делали с ним? Неужели этот его собственный, лишний час был лишь галлюцинацией, вымыслом… или скорее, умыслом? Если им нужен был просто сумасшедший убийца – зачем тогда этот тикающий механизм в его голове?

Часовая бомба?

Но самыми странными и удивительными были ощущения потом, после того, как он выныривал из своей «мертвой петли»: вместо жгучей ненависти в его сердце живым существом кричала и билась любовь. Билась так сильно, что ему казалось: еще немного - и это глупое, неуместное в казематах Капитолия создание просто сломает ему ребра! Он любил мир, любил жизнь, любил сгоревших заживо близких… даже тех, кто превращал его в чудовище, хладнокровно программируя бомбу внутри него на один-единственный взрыв, одно-единственное убийство – светловолосый голубоглазый мальчик, в забытьи шептавший прекрасные сонеты, на большее оказался непригоден. Неведомое и пугающее, чувство необъятной вселенской любви буквально разрывало его изнутри. Ровно до следующего сеанса в жестком кресле, следующего укола и следующих блестящих и чудовищных воспоминаний. И лживого, ненавистного шипения переродка в его голове:

- Я согласна… согласна… согласна…

Он не сошел с ума. Может быть, его спасли стихи, может, отцовские торты, а может, те самые, едва не сломанные любовью ребра, тревожно ноющие в груди. Когда камеру, в которой его держали, внезапно окутал плотный вязкий туман с режущими глаза запахами серы и аммиака, он явственно почувствовал, как невидимый ключ взвел невидимую же пружину где-то внутри, начиная отсчет до взрыва.

Он знал, что за ним придут. Он не боялся – он был готов убить и умереть следом.

Но истинный смысл тиканья дошел до него, только когда пальцы сомкнулись на тонкой девичьей шее. И как он раньше не понял? Ничего сложного, всего лишь режим самоуничтожения – на случай, если он сломается раньше времени или соратники обреченной Сойки окажутся чересчур милосердными. Безымянные капитолийские профи словно в воду глядели: он действительно не смог убить ее… не по собственной воле – он хотел, пытался, но не смог. Благодаря бдительности привыкшего к опасности Тринадцатого, высшему провидению или же нелепому случаю, но он провалил задание. Он знал, что Капитолий не прощал промашек. И потому, прикрученный ремнями к больничной койке, бился, как загнанный зверь, слыша обратный отсчет в своей голове. И готовился к взрыву, который разнес бы эту голову, забрызгав очередные серые стены очередного мрачного подземелья осколками его черепной коробки и кроваво-серыми сгустками мозгов.

Но взрыва не случилось: его жертва осталась жива – и он сам остался жив.

Тогда-то, в сотнях футов под землей, в петле остановившегося времени, волею судьбы избежав участи стать убийцей, он и прожил свою первую другую жизнь – родился любимым сыном своей матери и не встретил Китнисс Эвердин.

А потом его накрыло волной вдохновения. Он не мог закрыть глаза, потому что боялся собственных снов – чудовищно ярких и безумно красочных, наполненных буйством цвета, фактуры и экспрессии. Он не мог удержать ложку, потому что пальцы дрожали от возбуждения – разыгравшееся воображение лепило, сминало и снова лепило невероятные формы из всего, что только попадало под руку: мякоти хлеба, суровой простыни, листа бумаги… Круглосуточное наблюдение фиксировало у пациента бессонницу и непреходящую нервную дрожь, ученые мужи Тринадцатого ставили диагнозы один неутешительнее другого, а его воспаленное сознание один за другим захлестывали блестящие образы, которые он не мог, не имел возможности реализовать в действительности. И снова лекарства, снова гипноз, снова терапия… в редкие минуты одиночества и умиротворения, истыканный десятками иголок и накачанный галлонами успокоительного, он задавал себе единственный, простой и очевидный вопрос – почему он все еще жив? Неужели, проектируя из него взрывное устройство, Капитолий ошибся в расчетах? Капитолий никогда не ошибался. Неужели, прислушавшись к неведомым защитникам Пита Мелларка, Тринадцатый пощадил его? Тринадцатый никогда не щадил предателей. Что же тогда он – поверженный и сломленный победитель… или увлекательный тикающий эксперимент?

И все-таки его бушующему воображению нашелся выход. В качестве своеобразной терапии ему поручили выпечку. И не просто выпечку - Питу Мелларку доверили свадебный торт для человека, однажды спасшего ему жизнь. Мало кто верил в успех этого предприятия, но память рук оказалась сильнее ухищрений медиков: он сутки не выходил из кухни, создавая настоящий шедевр - ярусы сине-зеленого бисквитного моря, украшенные белыми барашками сахарных волн, глазированными рыбами и парусными лодками, кремовыми тюленями и морскими анемонами. Впрочем, окажись на месте Финника Одэйра любой другой жених, он вложил бы не меньше труда и усилий. Это был его первый шаг из темноты. Прошел не день и не два, прежде чем он решился сделать второй - выйти к людям: добровольно надев наручники, в сопровождении пары охранников появился в общей столовой и сел за один стол с той, которую пытался убить. Ее лихорадило от его присутствия… и его лихорадило тоже. Но он не мог, не смел, не хотел говорить о том, что кипело и клокотало внутри, под привычно ноющими от яростных ударов ребрами - лишь бросался колкими и нелепыми обвинениями, стараясь побольнее ужалить и задеть ту, без которой когда-то не мог дышать.

Вчерашнюю возлюбленную. Сегодняшний символ революции. Китнисс Эвердин.

Одно было очевидно: стараниями Капитолия она стала для него большим, нежели просто воздух…

Отгоняя воспоминания, человек в темноте делает глубокий вдох и обводит взглядом стены вокруг. Сознание фиксирует привычные образы: его дом в Деревне победителей, кухня с видом на лужайку, шкафчики, наполненные хозяйственной утварью, старинные часы на стене с замершим в пустоте маятником… мелочи, по которым, проваливаясь в очередной кошмар, он находит дорогу обратно. На столе стоит неприметный пузырек со спасительным лекарством – на случай, если однажды он все-таки устанет бороться. Достаточно протянуть руку, и все закончится. Но он не собирается сдаваться. Мерное тиканье в голове ломают знакомые голоса… они что-то твердят ему, в сотый раз повторяя одно и то же. Всякому действию есть равное противодействие, напоминает седой капитолийский доктор. Не познав падения, не оценишь крыльев, горько усмехается вечно пьяный наставник. Чем сильнее натянешь тетиву, тем точнее получится выстрел, поучительно шепчет темноволосая охотница. За двадцать лет он запомнил главное – чем чернее ненависть, тем ярче любовь – и потому из последних сил сражается с дыханием и цепляется пальцами за столешницу, оттягивая неизбежный шаг в темноту.

До предела взводя пружину внутри себя.

Вот что он такое. Не бомба, не палач, не предатель. Просто неисправный часовой механизм, маятник которого то и дело бросает из стороны в сторону, из крайности в крайность: то он творец - то разрушитель, то убийца - то защитник.

Это сейчас он понимает: просто чудо, что он выжил... никто из охморенных прежде не выживал - выполнив свое задание, они, так или иначе, погибали. Может, поэтому его капитолийские мучители так и не увидели побочного эффекта процедуры – обратной стороны нечеловеческой ненависти, которой они насильно накачивали своих подопечных? Всякому действию… именно доктор Аурелий, светило капитолийской медицины, после победы взявшийся за восстановление Пита Мелларка, первым заговорил об этом. Проведя десятки сеансов психоанализа и выслушав сотни ответов на самые каверзные вопросы, доктор нашел безболезненный и действенный способ избавить своего пациента от его удушающих приступов. Небольшой пузырек с таблетками, по одной два раза в день, и усиленный курс реабилитации: глубокий расслабляющий сон, длительные прогулки на свежем воздухе и, главное, никаких раздражающих факторов вроде бывших соратников или бывших возлюбленных.

Он мечтал как можно быстрее выбраться из своего ада – и потому безоговорочно принял все условия, послушно выполняя предписания врачей: ел, спал, гулял, принимал лекарства и не принимал посетителей. Добровольно остался в столице и изолировал себя от всякого общения. Скрепя сердце выслушал решение суда о высылке спятившей Сойки в родной Двенадцатый дистрикт и даже удержал себя от прощальных напутствий. Терапия делала свое дело: уже через месяц ему перестали сниться кошмары, а спустя еще пару недель он мог беззаботно смеяться и шутить – совсем, как в старые добрые времена. Его уже не бросало в дрожь от имен погибших друзей… его вообще больше не бросало в дрожь. Не ломало ребра, не щипало в глазах и не ныло в груди – вместе с кошмарной липкой темнотой он терял и все остальное.

Тогда-то он и вспомнил слова доктора о противодействии. И впервые подумал о маятнике. О крайностях, из которых состояла теперь его жизнь.

Он сбежал из Капитолия. Сбежал в единственно дорогое и нужное ему место – домой. Клятвенно пообещав доктору Аурелию, что самостоятельно продолжит лечение и заодно присмотрит за соседями по ссылке. Твердо решив для себя, что уж лучше свихнется, чем станет убивать чувства и эмоции - последнее живое, что в нем еще оставалось. А потом год за годом он заново, крупицу за крупицей, строил и собирал себя. Намеренно провоцировал приступы, глубже и глубже бросаясь в петлю замирающего времени. Проживал десятки и сотни других жизней, чтобы иметь возможность прожить одну настоящую. Ибо пока он боролся с кошмарами, он мог рисовать, пока умирал - рождался, пока ненавидел - любил…

Натянутая тетивой действительность звенит от напряжения. С трудом удерживая себя в реальности, он шумно вдыхает сквозь стиснутые зубы, измученно закрывает глаза - и оказывается на полуразрушенной улочке когда-то величественной столицы Панема. Зачем он вернулся сюда? Закончить незаконченное? Он знает, что Альма Коин, президент Тринадцатого, не просто так определила Пита Мелларка в один отряд с его несостоявшейся жертвой, а заодно и бывшей возлюбленной - и точно так же знает, что пошел за ней по собственной воле. Потому что сам так решил. Потому что не может иначе. Потому что милостью Капитолия привязан к Китнисс Эвердин узами гораздо прочнее любви - сотнями невидимых, неразрывных нитей из чистой и обжигающей ненависти… И вот он здесь, посреди руин, в тугом коконе из тончайшей колючей проволоки. Цепи натягиваются, поднимая его над землей, колючки вспарывают потрепанную солдатскую униформу. Но он не чувствует боли - слышит лишь грохот метронома в ушах и видит черную маслянистую стену тьмы. И ненавистный стальной взгляд переродка, на голову которого едва не опустился приклад его винтовки. Где он? Кто он? И почему так знакомо ему лицо солдата, оттолкнувшего его в самый центр этой ловушки? Шипы медленно впиваются в тело, кровь застилает глаза, боль выжигает разум, пока за секунду до смерти он отчаянно пытается вспомнить… кого?

Себя – или человека, которого сам обрек на подобное?

- Митчелл, - услужливо шепчет переродок в его голове, - его звали Митчелл…

Всплывшее в подсознании имя выталкивает его на поверхность… под поверхность - снова под землю, в зловонные шахты очистных сооружений Капитолия. Выталкивает и заставляет бежать, спасаясь от настигающего шипения сотен голосов - китнисссс-китнисссс-китнисссс… Позади километры переходов, лестниц, пролетов, тоннелей. Позади бездушные чудовища, сметающие все живое на своем пути. Позади хриплые, гортанные вопли обреченных безгласых и кроваво-белые мундиры растерзанных миротворцев - и те, и другие уже мертвы. Позади Мессала, плавящийся в золотом луче, и Джексон, и Лиг… теперь он помнит все имена. Его спутники - их осталось пятеро, и он больше не может позволить умереть ни одному из них. Руки сами собой нащупывают лестницу наверх, наружу, помогают Поллуксу, толкают Крессиду, подхватывают Сойку. Хоторн благоразумно не возражает и только Финник - тот самый Финник, спасший однажды ему жизнь - еще пытается сопротивляться и ухватить его за запястья. Растерянно улыбаясь, он отдергивает руки – не в этот раз, Одэйр... В спину впиваются когти, ему запрокидывают голову... падающий из проема луч света играет на лице... бисквиты Мелларков, сонеты Шекспира, девочка с тонкими косичками… откуда-то сверху слышится ее истошный вопль…

Ничего не выйдет - теперь его очередь умирать.

- Пит… ты не умрешь… я тебе запрещаю, ясно?...

… и вот он уже на оцепленной миротворцами площади перед президентским дворцом, и на нем нет ни шипов ловушки, ни когтей переродков – лишь чужой, сомнительно белый, заляпанный кровью и грязью медицинский халат. Добравшись до самого края пропасти, маятник внутри него замирает, и, вынырнув из бездны ненависти, любовь снова кричит и бьется, и остервенело ломает ребра, и останавливает время, придавая силы, толкая вперед, наверх, к свету… Он спешно оглядывается в поисках длинной белокурой косы или блузки, утиным хвостом вылезшей из-за пояса. Все верно, ее здесь нет – потому что есть он. И черный, без опознавательных знаков планелет, зависший над испуганными детьми. И сотни маленьких серебристых парашютов, снежинками падающих с неба. И шагнувшая из безликой толпы Китнисс, протягивающая к нему израненные руки.

И столб огня, выжигающий из его груди последние капли ненависти…

Он приходит в себя на полу. Пока саднящие свежими ожогами пальцы судорожно цепляются за столешницу где-то над головой, на спине привычно беснуется противная ледяная струйка. Что это - уже явь или все еще другая его жизнь? Взгляд машинально обшаривает кухню… и внезапно спотыкается: из-под шкафа в темном углу за ним пристально наблюдают два огонька – пронзительно-желтые глаза-обереги. Он сердито сдвигает брови: уже не впервые в кошмарах ему чудится Лютик, старый рыжий кот Эвердинов… а чудится ли?

Есть лишь один способ узнать истину.

С трудом поднимаясь на еще ватные ноги, он опирается плечом на стену. Делает шаг, другой, третий… собирая в кулак остатки сил и эмоций, медленно бредет по лестнице, бесшумно открывает дверь в конце коридора и ловит ровное дыхание единственного якоря, единственного настоящего в его добровольном безумии – его детей.

Они здесь. Он дома.

Он счастлив любому проявлению эмоций: гневу, страсти, ярости… это прежде он боролся со своими приступами - теперь же радуется им, как ребенок, получивший новую игрушку, пусть даже игрушка эта ужасна и пугает его, заставляя слышать голоса, терять сон и покрываться испариной. Но больше всего он боится, что однажды его маятник остановится… нет, он не умрет, он просто перестанет чувствовать. Перестанет ощущать разницу между любовью и ненавистью – а для него это все равно, что смерть.

Последние секунды внутреннего отсчета – двадцать, девятнадцать, восемнадцать… - гонят его обратно. Он прикрывает дверь детской и, осторожно ступая в полумраке, возвращается на кухню. Садится на прежнее место и, привалившись к стене, поднимает глаза на часы. И терпеливо ждет, когда закончатся очередные без четверти четыре.

Когда закончится еще одна его жизнь.

Три, два, один…

Так же внезапно, как остановился, кругляш оживает: сдвигаясь с мертвой точки в самом центре вселенной, он вздрагивает и, как ни в чем не бывало, продолжает свой прерванный ход. Время снова движется. Человек в темноте вдыхает полной грудью и, прикрывая глаза, напряженно прислушивается к себе.

Тик-так… тик-так…

Он снова может дышать. Снова может чувствовать.

Предрассветную мглу за окном разрывают первые лучи солнца.

Маятник внутри него разгоняется в обратную сторону.

Где-то наверху, в измятых простынях, спит его жена. Его Китнисс. Сегодня он ненавидит ее… ненавидит ли?

Сегодня он ее любит.

А завтра будет завтра.

---

Муза взбесилась...

Он отчаянно шарит рукой по полу, пытаясь дотянуться до фарфоровой солонки, имевшей несчастье закатиться под древний шкафчик в самом углу чулана. Просто чудо, что он не разбил ее – иначе мать непременно сняла бы с него шкуру! Он не думает об испачканных коленях или о волосах, падающих на пол, когда он почти прижимается щекой к доскам, безуспешно пытаясь разглядеть в полумраке под шкафом хотя бы намек на сбежавшую от него солонку. Брюки он как-нибудь отчистит, а волосы слишком светлые, чтобы заметить на них пыль – мука, и та не всегда заметна… Пальцы путаются в многолетней паутине и задевают одну из ножек шкафа. Еще чуть-чуть… совсем немножко… он практически касается самыми кончиками прохладной и гладкой поверхности…

Но вместо фарфоровой беглянки в руку попадается что-то шуршащее... Бумага? Здесь, в углу чулана? На мгновение страх быть наказанным сменяет живой мальчишеский интерес – что бы это могло быть? Напрочь забыв о рубашке – сегодня же не Жатва! – он ложится на пол и вжимается плечом под шкаф. Пальцы нащупывают небольшой листок, прилипший к задней стенке шкафа. Он хватается за уголок… лишь бы не оторвать, лишь бы вытащить его целиком! А вдруг там что-нибудь действительно интересное или секретное… или запретное? Внутри уже горит азарт – он никогда не простит себе, если не сможет достать эту неожиданную находку!

- Пит! – слышит он рассерженный голос матери. – Олух безмозглый, куда ты подевался?

Мать ищет его – хотя скорее, она ищет солонку – но ему не до этого. Бумажка поддается, и, дрожа в предвкушении, он очень осторожно извлекает ее из-под шкафа. Удивленно оглядывает – какой-то древний листок от отрывного календаря… Что он делает в чулане их пекарни? Судя по цвету, несчастная бумажка была приклеена к задней стенке шкафа не один десяток лет. Он растерянно вертит ее в руках. Надпись большими выцветшими буквами гласит – «Всемирный день поцелуев». Взгляд падает на число. Шестое июля.

Не может этого быть…

Сегодня шестое июля. И ему двенадцать лет.

***

Рыжие кудри щекочут ему руку. Их хозяйка лукаво улыбается и откровенно строит ему глазки. Она хорошенькая, веселая и постоянно смеется. Такая девочка-солнышко. Ему неловко в ее присутствии – и не потому, что он не знает, как заговорить с ней… это рядом с той, другой, он и слова из себя не выдавит – просто его смущают ее многозначительные охи-вздохи. Братья давно уже смеются над ним и придумывают всяческие обидные прозвища. Но это еще не самое страшное. Гораздо хуже, когда перед сном они начинают громкими шепотками делиться друг с другом своими «мужскими» победами, прекрасно зная, что он еще не спит. И отлично слышит все их слова, от которых его то и дело бросает то в жар, то в холод, а где-то в самом низу живота начинает скручиваться тугой узел, причиняющий порой почти физическую боль.

Девочка игриво дергает его за длинную светлую челку, и он неловко улыбается. Хватит с него насмешек, он решился. Нет смысла с жадностью ловить косые прозрачно-серые взгляды и мечтательно вслушиваться в редкие короткие реплики. Он никогда не подойдет к той, другой – так и будет, как глупый пятилетний мальчишка, млеть издалека… а ведь ему пора повзрослеть. Давно пора. Пора уже провожать домой одноклассниц… и учиться делать им комплименты – по какой-то непостижимой ему самому причине от самых обычных его слов, сказанных с робкой полуулыбкой, девочки краснеют, бледнеют и готовы на любую глупость.

- Пи-и-ит, - тихо зовет его девочка-солнышко, - может быть, поцелуешь меня?

Ровно на одно мгновение ему чудится совсем другой голос, и он чувствует, как где-то там, глубоко внутри, на месте привычного тугого узла разливается томное и мучительно приятное тепло. Наверное, он меняется в лице, потому что девочка с жадностью неумело-соблазнительно облизывает яркие губы и за ворот рубашки притягивает его к себе. Но он видит не ее призывно приоткрытый рот – только искрящиеся смехом стальные глаза… прямо наваждение какое-то!… Растерянно моргает – да нет, показалось… Старый календарный листок надежно спрятан в его блокноте с робкими зарисовками тонкого гордого профиля.

Что ж, его подружка права. Сегодня отличный день для первого настоящего поцелуя.

Сегодня шестое июля. И ему четырнадцать лет.

***

Пришла добить меня, солнышко… наверное, он совсем плох, раз его язык болтает всю эту несусветную чушь. Он почти не чувствует раненую ногу, зато голова такая тяжелая, что он не может даже оторвать ее от земли без посторонней помощи. Без помощи той, другой. Той самой. Единственной. Вот теперь ему не кажется – над ним действительно склонились ее прозрачные глаза, и в них светится и настоящий испуг, и настоящая радость. Уже ради одного этого стоило попасть сюда. Стоило отваляться трое суток в крови и грязи – и сотню раз заочно попрощаться со всеми любимыми и нелюбимыми своими близкими. Стоило нести вздор и околесицу, пока ее осторожные руки пытались раздеть его, не причиняя боли – а он не чувствовал никакой боли… ничего, кроме пылающего костра там, где его касались ее тонкие израненные пальцы…

Он понимает, что это конец. Он почти уже умер – пока не услышал в сгущавшейся вокруг него темноте сдержанный взволнованный шепот. Она звала его. Она пришла за ним. Отмыла с него всю грязь и кровь, перевязала его раны… слушала его глупости… почти на себе тащила до какой-то мрачной пещеры – подозрительно похожей на тот самый чулан позади пекарни дома, в Двенадцатом… и теперь пытается спрятать и себя, и его от тех, кто в любой момент может прийти за ними. Он боится… не за себя – за нее!... не за нее – за то, что умрет сейчас и не скажет ей самого главного!... и даже не за самое главное – за то, что за столько лет он так и не решился показать ей тот потертый листок с таким замечательным праздником. Если он умрет…

- Пит, - твердо отрезает она дрогнувшим голосом, - ты не умрешь. Я тебе запрещаю, ясно?

Он слышит ее сквозь звон в ушах – зачем она обманывает его? Ведь он уже умер, он уже на небесах… потому что только на небесах могло бы случиться, чтобы она, та самая – хмурое и колючее, но единственно настоящее его солнышко – сама поцеловала его… Большего и не надо. Он сам виноват. Столько лет мечтал набраться смелости – вместо того, чтобы всего один раз решиться, а потом вот так открыто целовать ее каждую минуту…

Все, на что его хватает – короткий кивок и шумный выдох… что ему до остального мира – ведь сегодня его собственный праздник…

Сегодня шестое июля. Его собственный день поцелуев. А он не доживет до семнадцати…

***

В зеркале отражается совершенно чужой человек. У этого человека его волосы – он видит первые седые волоски на светлых висках, а ведь ему нет еще и двадцати… У этого человека его глаза, его губы, его лицо, его руки… его повадки и жесты… его страсть к выпечке и рисованию. У этого человека нет лишь его сердца. Потому что то, что сейчас у него внутри – оно не живет, не болит, не чувствует. Оно горит ненавистью, злобой, оно жаждет крови. Оно не человеческое. Он опускает глаза на лежащий на его коленях блокнот – говорят, эта жалкая полуобожженная книжица настоящее достояние для Двенадцатого дистрикта... для тех, кто выжил. Он нехотя медленно листает страницы. Везде одно и то же – ненавистный тонкий профиль…

Проходит не один день, прежде чем он начинает узнавать в отражении себя. Свои искры в глубине глаз, когда где-то рядом слышится чей-то задорный смех. Свои самые обыкновенные слова и свою робкую полуулыбку, от которой краснеют и бледнеют девушки в радиусе десяти метров. Свою руку в штрихах на страницах блокнота. Он даже может вспомнить свое детство и этот чудом уцелевший листок календаря с дурацкой надписью.

- Мистер Мелларк, - медсестра подчеркнуто вежлива с ним, - вы просили напомнить вам об этом дне…

Этот день? Что в нем такого особенного? Он вертит в руке листок, потом нервно комкает его. День поцелуев? Это просто смешно. Для него это день, когда он, наконец, узнал в зеркале свои глаза. День, когда многочисленные шрамы на его теле превратились в тонкие ниточки и перестали казаться наказанием за все людские грехи. День, когда доктор Аурелиус, наконец, решил, что он «достаточно безопасен» и что ему можно вернуться домой… к той самой. День, когда он, наконец, проснулся со жгучим чувством тоски и одиночества – и долго всматривался в высокий потолок, недоверчиво касаясь пальцами своих губ.

Неужели этот день когда-то был так важен для него?

Ничего особенного. Всего лишь шестое июля… А ведь ему нет и двадцати…

***

Отблески пламени пляшут на темных, рассыпавшихся по острым голым плечам волосах. Он перебирает ее локоны и слушает, как ускоряется его дыхание, смешиваясь и переплетаясь с другим таким же. Это должно было случиться. Сегодня, сейчас. Они и так слишком долго шли друг к другу. Ломая себя, ломая других. Теряя близких. Ошибаясь. Страдая. Сомневаясь – и до боли обжигая друг друга своими сомнениями. Но сейчас… эта боль совсем другая… она сжигает дотла… но он согласен терпеть ее каждый день, каждую ночь – только бы она, та самая, всегда была рядом…

Их первый поцелуй осторожен – она боится его, боится тех безликих демонов, которые в любую секунду могут вырваться из его головы на волю и причинить ей боль. Но он больше не может быть один, без нее… это все равно что смерть. Зато он не боится – опрокидывает ее на спину, сжимает лицо в сильных ладонях и, долго всматриваясь в светящиеся в полумраке глаза в поисках кого-то, так необходимого ему, порывисто тянется к ней. Она впивается пальцами в его спину… требовательно, жадно, судорожно… обвивает его руками, ногами, прижимаясь всем телом, растворяясь в нем… так же, как он растворяется в ее обжигающих губах…

- Пит… пожалуйста…, - ее срывающийся шепот в перерывах между поцелуями звучит для него лучше любой музыки, - сейчас… правда… или ложь?...

Правда, всегда. Все эти долгие… пять, одиннадцать, пятнадцать лет?... всегда была только правда. Он лежит поперек постели, в разбросанных простынях, пытаясь отдышаться и обнимая одной рукой ее все такие же тонкие, как тысячу лет назад, плечи. Поворачивается, зарывается горящим лицом во влажные и спутавшиеся, пахнущие их любовью волосы на ее затылке…

Лето, июль…

Какая разница, какое сегодня число… Какая разница, сколько ему лет…

---

О боги, как мне стыдно...

Мне действительно стыдно до безобразия... больше полугода не заходить сюда... позор моим сединам...
Зато сегодня мне пришла в голову идея - я буду бросать сюда миники... и всякие вещи, которые полезут в голову - а мне почему-то кажется, что они непременно полезут
И начну я это дело с маленькой зарисовки, написанной специально для любимого моего читателя, Анечки - ее оптимизм заряжает меня энергией, а жизненная позиция помогает проще - и в то же время глубже - взглянуть на многие вещи. Ничего заумного...

-------------------------------------------------------------

--- Просто яблочный пирог ---

Она сидела тихо, как мышка, на самом краешке высокой табуретки и тайком кусала губы, пытаясь завязать разговор – красноречие никогда не было в числе ее достоинств. Впрочем, то, что ее так запросто впустили в святая святых, уже было огромным достижением. Он стоял за столом напротив – просеивал муку… в ритмичном движении его рук она чувствовала какое-то напряжение. Его смущало ее присутствие? Он нахмурился, смешно сморщил нос и потер его тыльной стороной ладони, оставляя на самом его кончике белый след. Она тихо прыснула – и, поймав брошенный в ее сторону хмурый и настороженный небесно-голубой взгляд, поспешно спрятала улыбку.

- Не обращай внимания. Я чихаю от муки.

Он смотрел на нее ровно секунду… а потом утвердительно кивнул, возвращаясь к своему занятию. Она успела заметить неверие в его глазах. Конечно, теперь ему сложно ей верить.

- Что это будет?

- А что бы ты хотела?

Она задумчиво повела плечами. Он прекрасно знал ее слабость – сырные булочки в его исполнении – но все равно спрашивал. Интересно, пожелай она сейчас что-нибудь особенное, неужели он исполнит ее прихоть?

- Что-нибудь… и я могла бы помочь.

Теперь прыснул он, сильнее стискивая губы и пряча искру в солнечных глазах.

- Мука?

- Мг. Чихаю.

- Я действительно хочу помочь. Неужели ты совсем ничего не можешь мне доверить?

- Ты серьезно?

- Совершенно серьезно.

Он на мгновение замер, потом стряхнул с рук остатки муки и таким милым естественным жестом вытер их о длинный пекарский фартук. Подошел к одному из кухонных шкафчиков, открыл створки и задумчиво уставился на полки. Сдвинул светлые брови. Снова потер кончик носа. Глаза оценивающе блуждали по разнокалиберным баночкам, рядами стоящим внутри. На какое-то мгновение ей даже показалось, что он напрочь забыл о ее существовании…

- Сможешь взбить крем?

- Гм… не уверена…

- Сварить глазурь?

- Боюсь тебя огорчить…

- Понятно, о суфле можно даже не заикаться…

Она поймала себя на мысли, что ей все равно, что он будет печь – лишь бы он стоял вот так как можно дольше, забыв о ней, задумчиво и счастливо улыбаясь и даже не замечая своей улыбки, от которой у нее противно дрожало внутри. На самом деле выпечка была всего лишь предлогом – и единственным способом заставить его снова улыбнуться в ее присутствии по-настоящему…

- Хорошо, для начала попробуем самый простой пирог…

Он выставил на стол несколько баночек, достал глубокую глиняную миску и всыпал в нее пару ложек светло-желтого порошка. Потом снял с плиты за своей спиной еще теплый чайник, прищурив внимательные голубые глаза, влил в миску немного воды. Достал из стола странную проволочную штуковину – и наконец-то обернулся к ней.

- Не делай такие глаза – это всего лишь венчик, вода и яичный порошок.

- Мг. Всего лишь… что?

- Тебе нужно просто взбить содержимое этой миски до однородного состояния.

- Лучше бы попросил подстрелить кого-нибудь…

- Не сегодня. Держи.

Она так хотела поймать его руки, прикоснуться к нему хотя бы на мгновение… и на такое же мгновение увидеть свое отражение в небесной синеве напряженного взгляда – но, избегая ее прозрачно-серых глаз, он лишь поставил миску на стол перед ней и положил рядом… ох, она уже забыла название этой пружинки с ручкой!

- Гм… не покажешь, как этим пользоваться?

Он растерянно обернулся – вот оно, наконец-то! Внутри ёкнуло и похолодело – это были его… и не его глаза. По-прежнему небесно-голубые – но такие холодные, что неудачная шутка тотчас намертво примерзла к языку. Он неуверенно выдохнул и шагнул ближе. Предательски побледнев, она растянула губы в жалкой улыбке – неужели ее маневр удался…

- Миску в левую руку, венчик в правую…

Затаив дыхание и боясь пошевелиться, она почувствовала его за своей спиной. Плотные, теплые и такие знакомые ладони сомкнулись на ее тонких запястьях. Она поежилась – ее пульс под его дрожащими пальцами скакал, будто сумасшедший. Почти объятие... почти как раньше… Медленно делая вращательное движение венчиком, зажатым в ее руке, он почти касался лицом ее волос и осторожно размешивал содержимое миски.

- Вот так… дальше сама?

- Мг…

Ей не хотелось отпускать его – но неловко было и дальше изображать безрукую неумеху. Осторожно помешивая порошок, на глазах превращавшийся в кашицу, она упрямо смотрела в миску, затылком чувствуя его зачарованный взгляд.

- Похоже на правду?

- Похоже. Теперь сахар.

Он подошел к шкафчику, достал из него плотный бумажный пакет и, вернувшись, так же на глаз добавил пригоршню в желтоватое содержимое посудины. Она осторожно подняла глаза – его светлые, будто выгоревшие на солнце ресницы дрожали всего в нескольких сантиметрах от ее лица. Прежде он посмотрел бы на нее и улыбнулся – но теперь упрямо не сводил глаз с венчика в ее руке. Что ж, не все сразу…

- Мешай дальше. Осталась гашеная сода и мука.

- А что будешь делать ты?

- Почищу яблоки.

От вида маленького кухонного ножа с коротким лезвием в его руках ее затрясло – но она тут же справилась и яростнее налегла на перемешивание, краем глаза отмечая, как ловко, в два счета, он очистил кожуру с больших, ярко-красных, с желтыми прожилками яблок, вырезал из них сердцевину и, вынув из духовки прогретую высокую форму для выпечки – когда он успел поставить ее туда? – смазал ее маслом и теперь нарезал яблоки дольками, укладывая по кругу ребром вверх.

- Не хочешь проконтролировать, чего я тут намешала?

- Я тебе доверяю.

Она скривилась – если бы так было на самом деле… Не увидела – скорее, почувствовала! – что он растерянно посмотрел на нее, словно сам удивился своим словам.

- Я тебе доверяю… в этом вопросе…

- Мг… как твои яблоки?

- Готовы. Осталось твое тесто.

Он снова подошел к шкафчику – и снова вернулся с очередным бумажным пакетом и деревянной ложкой с длинной тонкой ручкой. Стараясь удержать в предательски дрожащих руках совсем не тяжелую миску, она неловко подняла глаза и поймала его неуверенный взгляд. Молча он насыпал пять или шесть ложек муки… невесомая пыль попала ей в нос… она чихнула – на этот раз действительно чихнула! – поднимая вокруг миски маленькое мучное облако… он сдержанно прыснул – и вдруг тихо рассмеялся, снисходительно качая светловолосой головой. Она слушала его, затаив дыхание – и понимала, что готова чихать весь день, чтобы он смеялся этим своим удивительным смехом… пусть даже смеялся над ней…

- Извини…

- Ничего. Люблю, когда ты такой…

- Какой – такой?

- Такой… как прежде…

Что на нее нашло? Никогда еще она не позволяла себе подобной слабости. И никогда бы не позволила, если бы не эта ее внезапная глупая идея с выпечкой… и не глухая непреходящая тоска по его теплой улыбке и его смеющимся глазам… и не мучительное, грызущее ее изнутри, чувство вины и сожаления…

- Теперь еще ложку соды… и можешь мешать дальше.

- Не могу… чихаю… правда!

- Дай сюда.

Что-то неуловимо изменилось – его лицо уже не было таким напряженным, как минуту назад… Он отодвинул здоровой ногой соседнюю табуретку, забрал миску из ее рук, присел на край и, удерживая ее коленями, всыпал поверх муки щепотку очередного порошка и принялся замешивать тесто той самой деревянной ложкой. Она заворожено следила за его руками – рукава светлой рубашки были закатаны выше локтя, и от каждого его движения под гладкой кожей перекатывались крепкие натруженные мышцы. В какой-то момент руки замерли. Она подняла глаза – он внимательно наблюдал за ней, и ровно на одно мгновение в его взгляде мелькнуло что-то обжигающее… и такое знакомое…

- Извини. Задумалась.

- Ничего. Понимаю.

Он порывисто поднялся со своей табуретки, и миска с громким стуком оказалась на столе. Со смешанным чувством паники и восторга она заметила, как он нервно взъерошил пальцами волосы, ничуть не боясь испачкать их в муке… от невесомой белой пыли они стали еще светлее, заставляя ее предательски встрепенуться… шумно выдохнул и, снова взяв миску в руки, начал аккуратно заливать тягучее золотистое тесто в форму с дольками.

- Чай?

- Пожалуй… давай, я сделаю… или здесь ты мне тоже не доверяешь?

Он как раз ставил их первый общий пирог в духовку – она только заметила, как дрогнули его широкие плечи.

- Доверяю.

У нее язык чесался брякнуть какую-нибудь глупость, но она сдержалась. Хватит, сегодня уже высказалась… Плотно закрыв дверцу духовки, он присел на здоровое колено и заглянул сквозь темное стекло внутрь. Любопытство взяло верх, и она сползла с табуретки и шагнула ближе к плите. Он довольно улыбнулся своим мыслям и поднял на нее потеплевшие небесно-голубые глаза, в которых плясали солнечные блики. Она молча, сверху вниз, смотрела на него, стоявшего на одном колене у ее ног – и внутри грохотало и колотилось что-то, подозрительно похожее на ее собственное насмерть перепуганное сердце…

- Так что там с чаем?

- Да… чай… сейчас…

Он поднялся на ноги и сделал шаг назад, пропуская ее к плите. Взмокшим затылком она почувствовала его пристальный взгляд на своей спине – и, гордо выпрямившись, налила воду в чайник и поставила его на одну из конфорок. Пошарила рукой на полке рядом и, обнаружив там коробок спичек, попыталась поджечь одну… вторую… спички или ломались в ее руках, или гасли, не успевая вспыхнуть. Он подошел ближе, отобрал у нее коробок и, тихо снисходительно посмеиваясь, с первого же раза зажег последнюю уцелевшую спичку.

Он смеялся. И доверял ей. Пусть не так, как прежде, но доверял…

- Да… спички… спасибо, Пит…

Они молча замерли рядом, почти касаясь друг друга плечом, бедром, рукой и растерянно уставившись на зажженное его руками пламя, пляшущее под чайником… а где-то в звенящей тишине тикали невидимые часы, отмеряя остановившееся время, и потрескивала духовка, в которой готовился замешанный ее руками пирог…

- Что это было, Китнисс?

- Пирог. Просто яблочный пирог.
---

---

Цена победы - как все началось

С чего все началось? У каждой истории, даже самой банальной и скучной, есть начало... Как я подсела на Голодные Игры? Случайно - искала на Кинопоиске трейлер к Рассвету и заметила на баннере сбоку симпатичную такую темноволосую девушку и статейку, что снимают такой-то фильм по такому-то бестселлеру. Со времен Гарри Поттера слово "бестселлер" действует на меня, как красная тряпка на быка. Я нашла в Нете все три книги, скачала... запойно, забив на работу, прочла за три дня... и заболела! Сначала нашла сайт, который территория Панема, а потом попала в сумасшедший дом под названием "ВКонтакте"... и я, взрослая серьезная тетка, потерялась! Как девчонка, влюбилась в Пита Мелларка, посочувствовала Гейлу Хоторну, восхитилась Хеймитчем Эбернети... просто детсад какой-то!
Там же, в сумасшедшем доме, я и открыла для себя такое чудо, как фанфики. Прочла несколько талантливых и не очень авторов, пару переводов. Имела неосторожность справедливо посетовать на некачественность одного из них... на что получила ответ - не нравится, напиши свой! И я подумала - чем черт не шутит?
Нет, все случилось далеко не сразу... сначала я долго думала, сомневалась, даже смеялась над собой - мало ли, что я писала в школе все эти литературные эссе? Это было давно и неправда... то есть, конечно, правда, но одно дело - свободные писаки в "Литературную газету" и совсем другое - фанфик, да так, чтобы интересно, чтобы попасть в канон, но при этом сохранить авторский почерк. И чтобы его кто-то прочел - иначе на фига все это?
А главный герой был очевиден... Еще читая первую книгу, я очень живо представила, каково было ментору Двенадцатого дистрикта сражаться за своих трибутов в Капитолии, пока они сражались за себя на Арене. Я сразу почувствовала, что этот дядька непрост, ох непрост! Он стоил того, чтобы потратить на него три месяца свободных вечеров! Ася Горбунова, которая Ricka, большой тебе человеческий респект - ты меня дожала... я прочла твои фанфики по ГИ, твои рассказы, те, которые нашла в Дневниках! Если кто-нибудь когда-нибудь прочтет это, знайте - ничто так не способствует творчеству одного талантливого человека (во, какая я скромная, оказывается!), как талантливое творчество другого!
И я решилась...
Представляю всем свою пробу пера. Похвалы и критика одинаково приветствуются... хотя похвалы, конечно, читать приятнее, верно? ))))

Итак, начнем?

***************************************************

Пролог

Этой уловке меня научил когда-то один капитолийский доктор.

Я попал в его руки после своей первой и единственной попытки свести счеты с жизнью.
Доктор был совсем молод и искренне хотел помочь.
Он считал, что это лучший способ сосредоточиться.

После нашей беседы никто больше никогда не видел его.

Он сказал тогда - от простого к сложному…

Меня зовут Хеймитч Эбернети.
Мой дом – Двенадцатый дистрикт.
Я участвовал в Пятидесятых Голодных Играх и победил.

Мне сорок два года и двадцать четыре из них я живу в аду.

Спустя двадцать четыре года я все еще трибут Двенадцатого дистрикта…

@темы: фанфики, Голодные Игры, библиотека

---

Упс!

Вот и я доросла до дневника... понятия не имею, что с ним делать. Буду учиться! )