--- ФАНДОМНАЯ БИТВА 2013 ---

[Bhanu]

--- Счастливого Рождества --- (с) Ratta, Bhanu

Глава 1. Хеймитч Эбернети

Он в который раз оглядел полутемную комнату – как будто что-то могло измениться между двумя глотками виски. Нет, все по-прежнему: диваны вспороты, зеркала разбиты, а роскошная хрустальная люстра бессмысленно пылится над головой. Напряжения в сети едва-едва хватало на жиденький свет настольной лампы, в круге которого ментор Двенадцатого дистрикта, победитель Вторых Юбилейных Игр Хеймитч Эбернети сейчас приканчивал очередную бутылку дорогого капитолийского пойла. Да, все возвращается на круги своя. Как бы не зарекался, как бы не клял тех, кто сверху, или задабривал тех, кто снизу – что тебе положено, то ты и получишь. Где тебе уготовано быть, там и окажешься – на коне ли, на плахе, на пьедестале или в мусорном ящике. Помнится, Цинна однажды назвал это кармой – воздаянием за все содеянное… Вот она, его карма и его плаха.
Тренировочный центр.
Нет больше Сноу, нет Альмы Койн, нет Голодных Игр, практически не осталось прежнего Панема – и только он снова здесь. Можно было не сомневаться, где его разместят в Капитолии, а он все равно сомневался. Да что там сомневался – надеялся. Но тем, кто оказался у власти в это смутное время, выше головы хватало забот с многотысячной, голодной и раздетой, раскуроченной повстанцами и разоренной мародерами столицей в разгар зимы – что уж говорить о Хеймитче Эбернети. После казни Сноу и гибели Койн – или казни Койн и гибели Сноу? – его и других повстанцев выселили из президентского дворца в двадцать четыре часа: в преддверии нового года резиденция спешно готовилась принять нового главу государства. Победителей устроили на одном из этажей уцелевшего Тренировочного. Без шика – мальчики направо, девочки налево. Ментор еще порадовался – зато будет, с кем выпить. В Тринадцатом ему было не до выпивки: во-первых, по причине полного ее отсутствия, во-вторых, по милости той хрени, которую вшили ему под лопатку в первую же неделю по прибытии. Тамошние медики делали страшные глаза и на случай срыва пугали его мучительной смертью. Он смеялся им в лицо. Пожалуй, пообещай они Двенадцатому долгую жизнь в теплой компании его персональных чертей, он испугался бы больше. Да только где им понять…
Черт бы их всех подрал.
Зато уж в Капитолии пойло было в свободном доступе. В каждой брошенной лавочке, в каждом оставленном доме, бери – не хочу. Мародерство, даже по мелочи, каралось со всей строгостью, ментор сам был одним из тех, кто следил за этим, но тут… Прямо перед ним на одной из улиц перевернулся самый настоящий грузовик с первосортным виски. Куда и зачем везли этот груз, бесполезный в развороченном городе, так никто и не узнал. Водителя быстро вынули, перевязали и увезли в госпиталь, а янтарный ручеек все бежал и бежал по грязной мостовой туда, где ему не место, смывая мелкий мусор и обтекая крупный... Душа не вынесла – согрешил. И понеслось… Когда исчез отряд 451, когда снова объявился – он накатывал и накатывал после каждого телеролика, не зная, за что пьет, за здравие или за упокой. И, конечно, упился в дрова. А сегодня ему показали ту самую видеозапись – пылающая живым факелом Примроуз Эвердин в медицинской униформе Тринадцатого дистрикта, объятые пламенем светлые волосы Пита, без раздумий шагнувшего в огонь следом за обезумевшей Китнисс, пытающейся спасти сестренку… Еще одни дети, которых он так и не уберег. Время, пока его бывших подопечных вытаскивали с того света, пичкали морфлингом и заново наращивали им кожу, утонуло в галлонах алкоголя и исчезло из менторской памяти напрочь. Даже позавчера, в день «икс», он был в доску пьян, за что теперь клял себя последними словами. Надо ж было такое сказануть девчонке, потерявшей сестру: «Что, солнышко, опять проблемы с мальчиками?» И был бы он трезв, разве позволил бы Китнисс совершить то, что она совершила… или позволил бы?
Поздно сожалеть. Бухай дальше, старый осел. Заливай свой стыд.
Он и бухал. В первый же вечер на новом старом месте совершил рейд по барам общих гостиных, куда не добрались огонь и мародеры, и выгреб их дотла. Хоть в этом повезло: пойла набралось столько, что еле уволок, причем самого лучшего. Первые две бутылки осушил там же, где нашел – кажется, в бывших апартаментах Шестого… там же отрубился и уснул мертвецки-пьяным, разбавленным огненно-кровавыми кошмарами сном, – остальное утащил к себе. Вот только пить оказалось не с кем. Бити пробыл в Тренировочном всего сутки – наутро, неожиданно крепко пожав ему на прощанье руку, Третий отправился раскапывать очередные секретные лаборатории теперь уже покойного Сноу. Не сидится ему, гений, мать его! Пита заперли в Центральном госпитале, а ждущая ребенка Энни немедленно уехала домой. Хотя, какие из них собутыльники? Только и могут, что слушать его пьяный бред и не перебивать – за это спасибо, но он не собирался злоупотреблять их терпением. Оставалась Джоанна Мэйсон и еще эта, Энобария, – вот уж точно, дерьмо не тонет! – но он никогда не напивался ни с дамами, ни с дерьмом, и даже пробовать не хотел.
Плевать. Ему больше достанется.
К тому же со вчерашнего дня он снова числился в менторах. И в тюремщиках. Срань господня… Вторые сутки верхний этаж Тренировочного – тот самый, двенадцатый, который за последние четверть века он изучил вдоль и поперек, – стал закрытой зоной. Изолятором. Клеткой для спятившей Сойки – тюрьмой для Китнисс Эвердин. Одному черту известно, чего ему стоило выбить у Пейлор, у Плутарха и у всей той банды, что оказались на месте Койн и Сноу, чтобы убийцу президента – обоих президентов – оставили здесь, а не упекли куда-нибудь в психушку или, чего хуже, в казематы под президентским дворцом. Да, одному черту, потому что сам он ничего не помнил. Высокие речи, убедившие руководство повстанцев, говорил его пьяным языком кто-то другой, умный, смелый и совершенно на него непохожий. И того, другого, послушали: Сойку заперли в пентхаусе – под присмотром десятка солдат и под его ответственность.
Личную ответственность, головой.
Пожалуй, именно эта девочка где-то там, под крышей, не позволяла ему окончательно сойти с ума. Когда от количества спирта в крови у него начинались видения и слуховые галлюцинации и повсюду мерещились тени и шорохи, спасаясь от которых, он в полный голос обсуждал с зеркалами и диванами безрадостное будущее, собственное и всей страны – или когда, срываясь в пьяном угаре, начинал крушить эти самые упрямо молчащие в ответ диваны и зеркала, вспарывая ножом шелковую обивку и обрезая осколками руки – остатки разума напоминали о растерзанной пигалице, маленькой птичке с обожженными и обглоданными крыльями. Сильная и отважная вчера, сегодня огненная девочка отчаянно нуждалась в защите – и единственным, кто еще мог постоять за нее, был ее старый ментор.
Он смачно выругался. Тоже мне, нашли защитника! Кто бы его защитил – от этого проклятого места, от темных углов, в которых теснятся тени погибших детей... сколько их собралось в этом здании за семьдесят пять лет?
То ли он все-таки допился до чертей, то ли в углу и в самом деле что-то шевельнулось. Этого еще не хватало. Ментор судорожно схватился за бутылку: сейчас его снова вырубит, и пусть тени делают, что хотят – это их территория.
– Брось соску, Эбернети, – послышался из угла знакомый насмешливый голос, – ты уже большой.
Ч-ч-черт. Одно дело, когда сам разговариваешь с темнотой – это понятно, больше-то не с кем. Но когда темнота разговаривает с тобой голосом Гейла Хоторна, первое желание – послать ее подальше.
– Не дорос еще командовать, – огрызнулся Хеймитч и поспешно отхлебнул из бутылки.
– Однако дорос, – издеваясь, ответила темнота, и из нее шагнул незнакомый мужик в серой военной форме с командирскими нашивками, весьма отдаленно напоминающий мальчишку из Двенадцатого.
– Поздравляю, – буркнул Хеймитч. Черт бы подрал незваного гостя вместе с его погонами!
– Спасибо, – уже без насмешки ответил Гейл, выходя ближе к свету. – На мне эти погоны потому, что убили моего командира. Я им не рад.
– Надо выпить… за командира, – устыдился Хеймитч.
– Согласен, – Гейл подошел ближе. – Стаканы есть?
– Мне и так хорошо, – проворчал ментор.
Сунувшись в бутылку и обнаружив, что даже «так» выпить нечего, он чертыхнулся и с трудом поднялся с дивана. Проковылял к бару, а когда вернулся с красивой граненой посудиной чего-то прозрачного – чем, по его мнению, не стыдно было и обмыть погоны, и помянуть командира, – на столе уже стояли два чистых пластиковых стакана и какие-то консервы. Хоторн знал, куда шел.
– Запасливый, – одобрительно кивнул Хеймитч и привычно свернул пробку с бутылки.
– Во Втором этому быстро учишься, – отозвался Гейл, вскрывая консервную банку.
Ментор повел носом: из банки пахло вполне пристойно – кажется, морепродуктами. Не дрейфь, старик, подначил его внутренний голос – мальчишка уже не голодный щенок, тянущий в рот что попало, да и банка не вздутая… хотя, что тебе, проспиртованному, сделается?
– Чего приперся? – разливая выпивку, без реверансов бросил он.
На самом деле он прекрасно знал, чего. Уж никак не погоны новые обмывать. Они оба отлично знали, о чем будут говорить – так же, как знали, что без ста грамм такие разговоры не начинают.
– Сначала выпьем, – Гейл поднял свой стакан. – За встречу.
Хеймитч еле удержался, чтоб не сказать сопляку, в полированном гробу какого дерева видал он такие встречи. Говорят же: не просите, а то получите. Искал собутыльника – и вот он, нарисовался, хрен сотрешь… К тому же вряд ли парень выучился пить всего за месяц, пусть даже на войне, так что тут они в разных категориях.
Но юный командир, похоже, уже неплохо усвоил, как, с кем и сколько: одним глотком осушив стакан, он загреб ложкой половину содержимого банки и немедленно слопал – не то, что Хеймитч, организм которого в последние дни работал на одном только жидком топливе.
– Где остановился? – спросил ментор, оттягивая начало разговора.
– О, это самое роскошное место в Капитолии, – Хоторн оглядел разбитые зеркала и вспоротые диваны, – везде чистота и порядок… – прицелился и швырнул обломок стула в темный угол, откуда тотчас раздался громкий писк, – кормят трижды в день и белье меняют каждую неделю… – облизал пустую ложку, – и все, заметь, за казенный счет!
Хеймитч пригляделся: из-под манжеты рукава незваного гостя выглядывала одна повязка, из-под расстегнутого воротника – другая, а шею по диагонали перечеркивал самый уродливый шов на свете.
– В госпитале, что ли? – ментор помнил, что Гейл огребал всегда, но и заживало на нем, как на собаке. – И где тебя снова угораздило?
– Нас там осталось трое из семнадцати… там же и командира убили, – просто ответил Хоторн, и ментор прикусил язык. Это ему-то тут хреново, на мягких диванах да с полным набором первосортного пойла?
– Помянем их всех, – глухо буркнул он, наливая по второй.
Они выпили и некоторое время сидели в тишине, будто ждали ответа с той стороны – от тех, кого помянули.
– Ты же не пить сюда пришел, – решился, наконец, Хеймитч и на всякий случай налил еще по одной.
– Где она? – только и спросил Гейл.
– Там, – Хеймитч указал наверх. – Да успокойся ты! – встрепенулся он, услышав, как хрустнул стакан в руке побледневшего Хоторна. – «Наверху» – не в царствии небесном, а на двенадцатом этаже. Там теперь ее место.
– Ей там не место, – сквозь пальцы Гейла на стол капало содержимое треснувшего стакана. – Я потому и пришел. Что можно сделать?
А вот это по-нашему, с неожиданным одобрением подумал Эбернети. Не «что с ней сделают», а «что я могу сделать».
– Найти хорошего адвоката, – начал ментор, злясь на себя за то, что первым этот вопрос задал не он, а чертов щенок, – и веские доказательства в ее пользу…
– А просто вытащить никак – например, через крышу? Ты думаешь, зачем я к тебе явился – пить за упокой? – с пол-оборота завелся Хоторн. – Ты двадцать пять лет здесь околачивался, ты должен был выучить все лифты, все вентиляционные шахты, все крысиные ходы!
– Ты забыл, что мы не на войне, – осадил его ментор. – Ну, вытащим мы ее через крышу – а дальше? Она станет беглой преступницей, а мы – пособниками. Ты готов дезертировать и скрываться с ней в лесах? – спросил он и, не услышав ответа, продолжил: – Здесь придется играть по правилам. Нам нужно официальное помилование или хотя бы смягчение приговора – иначе малышку сгноят в тюрьме... в лучшем случае.
– А в худшем по-тихому уберут, – тихо сказал Гейл и по-хоторновски сверкнул глазами – совсем как его покойный отец. Ментор хорошо помнил, что у Хоторна-старшего за этим обычно следовало – кровь на стенах и зубы на полу.
– Пока я за нее отвечаю – не уберут, – веско возразил он.
– И что ты сделаешь? – горько съязвил Гейл. – Пошлешь на прорыв отряд зеленых чертей? Задушишь противника перегаром?
– Не твоего ума дело! – рыкнул ментор и залпом осушил стакан – да что сопляк о себе воображает? – Прикрывать ее задницу – это моя работа! – Гейл саркастически хмыкнул, покосившись на батарею пустых бутылок. – И вообще, парень – шел бы ты отсюда! У тебя своя война, у меня своя.
– Я никуда не пойду, пока мы не договоримся, – отрезал Хоторн. – Война у тебя разве что с выпивкой, – он ухмыльнулся, – но численный перевес пока на стороне противника.
– Язвить ты у себя во Втором будешь, – снова рыкнул ментор, – а тут завязывай – или проваливай, откуда пришел!
– Во Втором я стрелять буду, а не язвить, – напомнил Гейл. – А договориться нам все-таки придется – потому как ни мне, ни тебе больше не с кем. Потерпи уж.
– Тогда повторим, – ментор кивнул на бутылку – он еще не надрался до такой степени, чтобы терпеть Хоторна.
– Не вопрос, – кивнул Гейл, – только у меня, как видишь, посуды больше нет. Ничего, если я по-простому, из горлышка?
– Обойдешься, – Хеймитч потянулся под стол и поднял с пола тяжелый замызганный стакан для виски. – Ишь ты, по-простому… горлышко – это привилегия, это еще заслужить нужно.
Он налил в стакан на палец, поболтал и широким жестом плеснул в сторону. По шелковой обивке стены поползли мокрые дорожки.
– Дай сюда, – поморщился Гейл. Ментор неожиданно для себя подчинился и протянул ему стакан. – Где у вас вода?
Хеймитч махнул рукой в сторону единственного работающего туалета:
– Я тут не один живу, если что, – и многозначительно предупредил: – Постучи сначала.
Будет неплохо, если этот чистюля из окопа столкнется там с кем-нибудь, подумал он, когда мальчишка скрылся за дверью. Например, с Джоанной, имеющей обыкновение расхаживать по Центру в одном белье. Сплетни про Джоанну и Хоторна ментор слышал не раз – и правды, скорее всего, в них было столько же, сколько в любых сплетнях. О нем тоже когда-то сплетничали: как же, видный парень, единственный в Двенадцатом Победитель, девки вешались не меньше, чем на этого забияку… правду знал он один. Со временем в бабьих пересудах женщины уступили место выпивке, а разгульная жизнь – циррозу печени и белой горячке, вот и вся разница…
Тем временем со стороны туалета послышался шум воды, потом голоса, мужской и женский... о, какая удача! Может, Джоанна и в самом деле утащит этого красавчика к себе, размечтался ментор, и он снова останется с выпивкой наедине, без посторонних?
Его мечты нарушил женский крик и грохот. Когда через минуту на пороге показался Хоторн с идеально чистым стаканом в окровавленной руке, Хеймитч закатил глаза. Как всегда, поганец все испортил.
– Что там? – разочарованно буркнул он.
– Да нарвался на эту... как ее... с клыками... Энобарию, – Гейл сплюнул. – Она увидела мои погоны, и они ей не понравились.
Ментор присвистнул – об Энобарии он как-то подзабыл.
– И что, теперь будешь колоться от бешенства? – кивнул он на укушенную руку.
– Скорее, от бешенства будет колоться унитаз, – невинно захлопал глазами Гейл. – Ну, я макнул ее, пару раз… после того, как она меня пнула по сломанным ребрам.
Хеймитч невольно улыбнулся: да, мальчишка был копией своего отца не только внешне. В свое время Хоторн-старший тоже любил охлаждать горячие головы подобным образом.
– Ты не очень-то учтив с дамами, – слегка пожурив Хоторна-младшего, он налил себе новую порцию, от души, и залпом опрокинул.
– Если бы дамы видели, как ты за них пьешь, они бы тебя на руках носили, – насмешливо похвалил Гейл. – Давай-ка закусывай, ты ни ложки не съел.
– Закуска… для сла… слабаков, – Хеймитч отмахнулся и, потеряв равновесие, грохнулся на пол.
Хоторн словно того и ждал. Одним движением взвалив грузного Эбернети на плечо, – и куда делись поломанные ребра? – он поволок его вниз по лестнице, уже расписанной поверх дорогой отделки неприличными словами. Ментор вырывался, мычал что-то матерное, пробуя сопротивляться – но мальчишка, кое-чему научившийся во Втором, невозмутимо тащил его вниз, пока не выволок на холодную и темную капитолийскую улицу.
– Помощь нужна? – рядом с ними притормозила машина.
– Человеку плохо, – коротко объяснил Хоторн. – Подбросишь до госпиталя?
Разглядев хоторновские погоны, молоденький водитель в форме козырнул перед старшим по званию, распахнул заднюю дверцу и со всей учтивостью помог уложить «пострадавшего» на сидение.
– С-с-с-св-в-в-олочь... с-сейчас тебе… будет п-плохо... – бормотал Эбернети, подпрыгивая вместе с машиной на развороченном капитолийском асфальте, но Гейл только похлопывал его по плечу:
– Ничего, ничего, пара капельниц – и будешь, как новенький!
Несколько кварталов два щенка – новоиспеченный командир и водила – успокаивали его, старого бывалого волка, а он только матерился сквозь зубы, не в силах вывернуться из неожиданно железного захвата. Но вот машина остановилась, и щенки в четыре лапы… то есть руки втащили его на крыльцо Центрального госпиталя. Придерживая ментора в вертикальном положении, Гейл набрал код на дверной панели.
– Миссис Эвердин, мы на месте, – сообщил он. Тяжелая дверь открылась с мелодичным звоном, как крышка музыкальной шкатулки.
Хеймитч застонал: только миссис Эвердин ему сегодня и не хватало!
За дверью его ожидала каталка. Не успел ментор опомниться, как Хоторн уже мчал его по длинному коридору, уставленному казенными койками. С коек их провожали полусонные взгляды раненых обоего пола, а в конце коридора дожидался открытый лифт.
На очередном этаже их встретила Элинор Райт… тьфу, Эвердин – в белом халате и колпаке, которые шли ей куда больше, чем серая солдатская форма.
– Здравствуй, Хеймитч, – она шагнула к каталке и крепко его обняла, мимоходом похлопав Гейла по плечу. – Идем, у меня уже все готово.
Обалдевший Хеймитч даже не стал спрашивать, что готово-то. И правда, не инструменты же для кастрации… Совершенно безропотно он позволил завезти себя в какой-то чулан под лестницей, выгрузить на одинокую койку, воткнуть капельницу в сгиб локтя – и опомнился лишь тогда, когда заметил, что проклятый щенок возится с ремнями.
– Ты чего? – заревел он. – К кровати меня привязываешь?
– Все правильно, Хеймитч, – Эль мягко погладила его по руке, – с тобой сейчас может случиться всякое… Гейл, вот шприц, начнет заговариваться – ты знаешь, что делать.
– Да вы настоящая банда! – бессильно взвыл ментор. – У-у-у, земляки называетесь…
– Ты нам нужен живым, – кротко улыбнувшись, Эль проверила, как затянуты ремни, – и трезвым. Ты в хороших руках, я за тебя спокойна. А мне пора на пост.
Едва за миссис Эвердин закрылась дверь, ментор дал себе волю. Судя по озадаченному виду Хоторна, таких проклятий он не слышал ни в Котле, ни в шахте, ни на передовой. Хеймитч крыл его вдоль, поперек и по косой, стараясь не срываться на крик, чтобы не подвести Эль – а не сорваться было тяжело: чертов щенок сидел, не шевелясь и таращась на капельницу, и это бесило хуже всякой ответной ругани.
Когда опустел первый флакон, Хоторн отработанным движением воткнул иглу во второй. Ментор покосился на тумбочку, где стояли еще четыре, и ощутил нарастающее давление в мочевом пузыре. Он дернулся и беспомощно застонал – да они, что, издеваются?!
Заметив его возмущение, Гейл молча кивнул, вышел, а через минуту вернулся с подозрительным пакетом. Распечатав его, вынул прозрачный шланг с раструбом, один конец которого погрузил в пластиковое ведро, а второй… большего унижения Хеймитч Эбернети не испытывал еще ни разу в жизни! Он цедил сквозь зубы проклятия, одно виртуознее другого, но деваться было некуда – как в прямом, так и в переносном смысле.
– Все нормально, – успокаивал его Хоторн. – После укола ты уснешь, а в тебя еще вливать и вливать… да что ты в самом деле, – прикрикнул он в ответ на особо замысловатое менторское пожелание, – я сам с такой штукой на конце неделю провалялся, и ничего!
– Погоди, засранец, я тебе клизму поставлю, – рычал Хеймитч, будто связанный лев, – с битым стеклом… с негашеной известью…
– Ага, уже заговаривается, – Гейл шустро воткнул шприц в прозрачную трубку капельницы и выпустил ярко-красную жидкость.
За сорок с лишним лет еще ни одно живое существо не пользовалось беспомощностью ментора с такой наглостью – даже тараканы, которые ему, пьяному, иногда залезали в рот. Но сказать об этом вслух он уже не смог – вокруг творилось что-то невероятное. По стенам, откуда ни возьмись, поползли пауки: сначала черные мохнатые, за ними белые пушистые, за ними ярко-розовые, с чистыми голубыми глазами Пита Мелларка – все они дружно залезли к нему на одеяло, устроились поудобнее, поджали лапки и запели какую-то жуткую колыбельную.
И сам того не замечая, ментор Двенадцатого дистрикта, победитель Вторых Юбилейных Игр Хеймитч Эбернети провалился в спасительный наркотический сон.

@темы: ФБ2013, Голодные игры, макси

Comments

[Bhanu]

Глава 2. Эль Эвердин

Гейл сидел в ногах у храпящего Эбернети и смотрел, как ярко-желтая жидкость из флакона еле-еле капает в проспиртованный менторский организм. Хотелось отрегулировать капельницу, чтобы флакон быстрее опустел, но миссис Эвердин категорически запретила, да он и сам знал, что нельзя. Можно было бы вздремнуть – аппарат громко пищит, когда заканчивается положенная доза, разбудил бы, – но мешала боль в прокушенной руке.
Третью неделю он болтался в госпитале. Быстро научился ставить капельницы, делать уколы и многое другое, чтоб помогать миссис Эвердин – медперсонала не хватало катастрофически, а из всей семьи Китнисс он теперь мог заботиться только о ней. Хотя, если честно, это была забота о себе, чтоб не сойти с ума: от бездействия, от тесноты, от невыносимых больничных запахов, от огромных мрачных капитолийских домов, сожравших все небо, от тоски по своему уничтоженному миру, по убитым боевым товарищам… и от того, о чем не рассказать никому на свете.
Поскорее бы зарядить следующий флакон, встать и уйти – лишь бы заняться делом, лишь бы не гонять по кругу одно и то же, лишь бы хоть на время отступило это чертово «а если бы»…

Он тогда сказал ей: «Я подумаю».
Чего тут думать – мелочи в лесу не место, иначе бы он взял в помощники восьмилетнего Рори. Она стояла под ярко-красным кленом и рассматривала его ловушку, в которую уже попался жирный кролик, а он услышал и прибежал. Думал, что это взрослый дядя – кто же еще мог ходить по лесу, нарушая закон, – приготовился драться за добычу, а увидал тощую перепуганную девчонку чуть побольше того кролика. Когда она перестала его бояться и попросила научить охотиться, он не ответил прямым отказом – сказал, что подумает. Какая охота к чертям, пусть сначала подрастет. Потом-то, конечно, узнал, чья это дочь и как живется семье, но и тогда не изменил решения: если ее сожрут в лесу дикие собаки, маме и сестренке от этого лучше не станет. До самых холодов он гонял ее из всех опасных мест, а она все лезла туда и лезла, как будто нарочно – пока не понял, что лучше держать эту безбашенную Кискисс при себе. Девчонка ничего не знала и не умела, и толку от нее было ноль. Разве что прилично стреляла и немного разбиралась в растениях. Он учил ее читать следы, бесшумно подкрадываться к дичи, ставить ловушки, прятаться, предсказывать погоду – чтоб не пропала в лесу. Еще учил не давать себя обмануть, торговаться до последнего, никому не верить, никого не бояться и ничего не просить – чтоб не пропала среди людей. Это он был ее настоящим ментором, а не алкаш, храпящий сейчас на его койке.
Сегодня… нет, уже вчера он смотрел на живое орудие казни, в которое ее превратили – надеялся, что еще не все забрали Голодные Игры и война. Если в ней осталось хоть что-то от прежней Кискисс, оно непременно прорастет сквозь пепел и найдет к нему дорогу – не может быть, чтобы они потеряли друг друга окончательно. Он увидел давний испуганный взгляд маленькой девочки, встретившей чужого в лесу. Круг замкнулся. Он ей снова никто.
Можно найти слова – слов на свете много, по словам все выйдет правильно. Можно доказать, что виноват не тот, кто сделал топор, а тот, кто зарубил соседа. Можно убедить в этом весь белый свет, можно даже самому в это поверить... Ничего не докажешь только ее сожженной коже, и ничего не услышит та, которой больше нет. Найти бы того, кто слепил эту чертову бомбу – чтоб никогда ни от кого больше не слышать: «Это сделал ты?»…
Зарядив следующий флакон и поправив ментору подушку, чтоб тот не храпел и не привлекал внимания, Гейл пошел к миссис Эвердин. Дверь оставил открытой – запах стоял такой, что руки сами тянулись к огнетушителю.
Однако добраться до сестринского поста было не так-то просто. Проходя по коридору, он тормозил почти у каждой койки: то поправить одеяло, то принести воды, то разрешить вечный спор из-за открытой форточки, то отвести в уборную… Здесь делились не на мужчин и женщин, а на ходячих и неходячих, и не особенно стеснялись друг друга. Самому ему давно уже было все равно, какую задницу колоть или кого сажать на унитаз. Перед болью все равны, все кричат одинаково, а мертвые вообще стыда не имеют.
Хорошо, что ожоговое отделение на другом этаже, а то свихнулся бы окончательно…
Он тогда сказал ей: «Не знаю».
Дорого бы он дал за то, чтобы узнать. Как только они с Бити поняли, чем на самом деле занимаются, тут же забросили проект к чертовой матери. С Бити что взять – Долбанутый и есть Долбанутый. Все знающий и ничего не понимающий. Черта сконструирует, а в том, что хорошо, а что плохо, разбирается хуже малого ребенка – это в его-то годы. Но как ему, Гейлу Хоторну, которого никто в Котле не мог обмануть, впарили собаку вместо кролика? В бою убитыми и ранеными занимаются санитары и спасатели – вот им бы и достался второй заряд, а вовсе не солдатам. Конечно, армии плохо без санитаров и спасателей, но исход сражения решают не они. Другое дело, если такую бомбу сбросить на жилой квартал – первыми в огонь бросаются мамы, бабушки, братья и сестры, и только потом уже те, кому положено – просто одни оказываются ближе, другие дальше. Эта проклятая бомба делалась именно для мам, бабушек, братьев и сестер – то есть, назовем вещи своими именами, для уничтожения мирных жителей, а вовсе не для боя… а он-то, дурак, и рад стараться – обрадовался, что его, деревенщину, определили не мешки таскать, а в святая святых, отдел спецвооружения. Когда ему удалось объяснить Бити, что к чему, тот немедленно все стер… выходит, кое-что осталось. И не просто осталось – кто-то стащил и доработал. Мину, на которой подорвался его отряд, сделали именно эти нечистые руки – найти бы и вырвать…
Миссис Эвердин сидела на кушетке и скатывала бинты для стерилизации. С бинтами было туго, поэтому использованные не выбрасывали, а стирали. Гейлу пришлось заслонить свет, чтоб она его заметила.
– Что у тебя за манера бесшумно подкрадываться, – она вздрогнула и отложила бинт. – Хочешь кофе? У меня галеты есть.
«Хочешь кофе» означало «сделай сам». Гейл достал из стеклянного шкафа пачку галет, налил кипятка в две желтые чашки, размешал в них коричневый порошок, пахнущий погорелой кондитерской лавкой. Как и супчики Сальной Сэй, эта бурда была хороша лишь тем, что горячая. Вот выпить бы маминого травяного чаю… но здесь такие травы не растут.
– Вы договорились? – спросила миссис Эвердин, обрабатывая его укушенную руку. – Или только пили и ругались?
– Вот я его и притащил, чтоб вы с ним поговорили, – признался Гейл сквозь стиснутые зубы, – а не только для прояснения ума. Он же на дух меня не выносит.
– Да, пьяный он не дурнее трезвого, – согласилась миссис Эвердин, – я с ним поговорю, как только проснется, – и сказала рассеянно, глядя куда– то сквозь Гейла: – Лучше бы вы с ней в леса ушли…
Он тогда сказал ей: «Я остаюсь».
Теперь-то он понимал: был сто и один способ уйти обоим в леса, никого этим не подставляя. На больничной койке он много раз прокручивал их в голове, не упуская ни единой мелочи. Все бы получилось, да еще как, но только при одном – самом главном – условии. Вот его-то и не было, и признать эту правду тяжело, как смерть близкого человека. Во всех сказках и песнях любовь сворачивает горы, воскрешает мертвых и свергает самых страшных тиранов – не зря же история о несчастных влюбленных стала той самой искрой, из которой разгорелась революция! Если бы Кискисс любила его хотя бы вполовину так, как он ее – только бы их и видели. И хрен бы им всем, а не Квартальная бойня. А самое главное – восемь тысяч человек, сгоревших заживо, остались бы жить. Если бы не был идиотом, если бы ушел с ней, как только она этого сама захотела! Может, там, в лесах, она и смогла бы его полюбить – без того, другого... Нет, хотелось по-честному. Вот она, твоя честность – пепел на земле, огонь под землей и восемь тысяч непогребенных тел. Двенадцатого дистрикта больше нет и не будет. Чтобы оплатить этот долг, не хватит ни жизни, ни смерти – нет у него восьми тысяч жизней и восьми тысяч смертей.
Когда рвануло на площади, он сидел связанный в каком-то подвале. Его спасла людская жадность: за них, живых, награда была назначена в десять раз больше, чем за мертвых. Две пули при побеге – это ерунда, одну из них он даже сам вынул. Не пуля его добила.
Напросившись во Второй, хотел смыть все кровью – как бы не так: смерть от него бегала, а раны заживали, как на собаке. И жизнь продолжалась, хотелось ему этого или нет. Мама говорила: если судьба закрывает дверь – она обязательно открывает окошко. Во Втором он узнал, что такое боевое братство – это было то самое, чего он всегда так хотел для себя и ждал от людей. Один был за всех и все за одного – в прежний мир никому не хотелось: лучше кровь и огонь, чем снова каждый за себя. Они были ближе, чем братья… В живых осталось только трое.
Если бы только найти того, кто сделал эту бомбу, а теперь клепает мины…
Время прошло незаметно: миссис Эвердин занималась бинтами, Гейл патрулировал коридор. Наконец, когда последний бинт был уложен в стерилизатор, а последний страждущий отведен в туалет, они решили, что можно вернуться к Хеймитчу.
– Явились, – мрачно поприветствовал их ментор.
– Доброе утро, – бодро ответил Гейл, – как спалось?
Хеймитч открыл было рот, чтоб устроить ему настоящее доброе утро, но тут из-за спины сопляка вышла Эль, и он прикусил язык.
– Унеси на пост пустые флаконы, – тут же велела она Хоторну. Тот послушно собрал стеклотару и вышел вон.
– Чего ты на него взъелся? – донеслось до Гейла через несколько шагов. – Если он в чем и виноват, то уж не больше, чем другие! Он такой же пострадавший, как и все мы!

[Bhanu]

Эти слова дорогого стоили. Миссис Эвердин понимала, что, если бы Гейл не попал в плен, то сам сгорел бы на этой площади. Сам он считал, что именно это было бы справедливо: не Прим, не Кискисс, не Пит, а он, Гейл Хоторн, приложивший руку к этой бомбе – пусть бы горел синим пламенем в назидание другим легковерным молодым идиотам. Тем более что семья теперь способна прожить и без него.
Несмотря на позднюю ночь, лежащим в коридоре снова чего-то хотелось – кому пить, кому в уборную – и Гейл надолго застрял. А когда вернулся, уже было тихо.
– Часа через полтора ему захочется есть, – миссис Эвердин вынула из кармана золотисто-коричневую бутылочку. – Как раз до завтрака хватит.
– Что, справился с пьяным? – накинулся на него Хеймитч, когда Эль ушла. – А если бы у меня выпивки не нашлось?
– У меня бы нашлось, – Гейл вынул из-за пазухи большую налитую грелку. – Чистый медицинский спирт, – похвастался он, – не то что твое крашеное пойло.
Хеймитч еле удержался, чтоб не сказать ему про свинью и апельсины.
– А вот не стал бы я пить – что тогда? – не сдавался он.
– Ад бы замерз, – серьезно сказал Хоторн. – Давай уже по делу. Как ты думаешь, кто ее смог так обработать, что она стала стрелять по своим? Я знаю, что Койн вас зачем-то собирала перед казнью – могло там что-то произойти?
– Могло, – согласился Хеймитч. – Она собрала нас, Победителей, чтоб мы проголосовали за новые Голодные Игры. С участием детей Капитолия – как оно тебе?
– Бред какой– то… – Гейл замотал головой, будто вытряхивая из нее услышанное. – Зачем ей это было нужно?
– Койн сказала, что повстанцы требуют расстрелять всех, у кого капитолийское гражданство. Она была против – все-таки десятки тысяч человек, такой рабочий ресурс на дороге не валяется, а в стране разруха. Почему-то об этом никто не задумался, кроме нее.
– Понятно, почему – она строила, другие только ломали, – сказал Гейл.
– Таким образом, Голодные Игры были бы меньшим злом – всего-то два десятка покойников… и она решила положиться на Победителей – как проголосуют, так и будет.
– Ну да, вроде как монетку подбросить или спичку вытянуть, – криво улыбнулся Гейл. – И сколько вас собралось?
– Семеро. Столько нас осталось. Все, кто шли с армией плюс Энобария по договору Сойки. Остальных либо наши перебили как пособников Капитолия, да и просто за то, что слишком хорошо жили – либо Капитолий перебил, чтоб другим было неповадно. Никому из нас победа не пошла впрок…
– Хорошее число – семь, – спокойно кивнул Гейл, которому, видимо, было нисколько не жаль Победителей. – И кто как проголосовал?
– Слушай, будь человеком, вынеси ведро, – взмолился Хеймитч, – там уже через край. Я тут как младенец, пью да писаю… – ментор изо всех сил уходил от ответа.
– Ничего, потерпишь, – Гейл уселся поудобнее, давая понять, что никуда не собирается. – Так кто и за что голосовал?
– Тут такое дело… – замялся Хеймитч.
– Ты сам-то за что голосовал? – Гейл смотрел на него, как на дичь в прицеле. – За или против? Или уже забыл?
– За, – тяжело уронил ментор.
– А Пит и Китнисс? Дай угадаю… Пит против, а она…
– За, – повторил Хеймитч.
– Ну, с остальными все ясно, – соображал Хоторн, – Энни и Бити против, Джо и клыкастая за… Четверо против троих, – ментор молчал. – Большинством голосов. Ну, и при чем тут Койн, если вы сами проголосовали за Игры?
В самом деле, подумал Хеймитч. Если бы ей по-настоящему нужны были эти Игры, она никого бы не спрашивала – тем более Победителей, отставной козы барабанщиков, прошлогодний снег… а что действительно было у нее на уме, теперь не спросишь.
– Давай поищем в другом углу, – сжалился Гейл. – Кто-то рассказал про Койн такое, что она в одночасье стала для Сойки хуже Сноу. Это мог быть только… – он в упор уставился на ментора, – очень близкий человек.
– Твое счастье, что я привязанный, – зарычал оскорбленный Хеймитч, – а то окунул бы тебя дурной башкой в ведро! Сам подумай – я же каждый день был в дрова. Даже если что и сболтнул, это для нее был бы пьяный бред, не стоящий внимания. Впрочем, постой… – воспоминание громко постучалось в его трезвую голову. – Она прибежала ко мне посреди ночи, сама не своя, хотела что-то рассказать… А я ей брякнул: что, солнышко, опять проблемы с мальчиками? Она и ушла ни с чем.
– Это было в ночь перед казнью? – ментор кивнул. – Я утром с ней виделся, когда ее красили. Удрал из госпиталя, принес ей этот самый лук со стрелой… а она меня и спрашивает: бомбу ты сделал? Ту, от которой Прим погибла…
– СТОП!!! – заорал Хеймитч, да так, что стойка с капельницей покачнулась, а сержант Гейл Хоторн схватился за несуществующий автомат. – Если она спросила о бомбе тебя… значит, была уверена на сто процентов, что бомбу сбросили свои! Ты понимаешь? На баррикаде были дети, а по ним с капитолийского планолета вдарили наши! Кто-то ее в этом убедил, потому она и застрелила Койн! За Прим!
– Вот это больше похоже на правду, – Гейл поглядел на ментора с большим уважением. – Ей надавили на самое больное место.
– От горя у людей часто выключается голова, – продолжал Хеймитч, – а еще они везде ищут виноватых, не разбирая ни своих, ни чужих. Ты небось еще и самым первым под раздачу попал – какой из тебя, деревни, бомбодел?
– Я говорил с Бити, – отозвался Гейл, пропуская деревню и бомбодела, – он знает про бомбу столько же, сколько я. А я знаю, что мы ее забросили.
– Видно, кто-то порылся в вашей мусорной корзине, – предположил Хеймитч.
– И этот кто-то сейчас по другую сторону, – убежденно ответил Гейл, – клепает мины для горцев. Вот вытащу Кискисс – и им займусь.
– А сам-то ты как думаешь, – задал вопрос ментор, – насколько это правда? Дыма-то без огня не бывает.
– Не верю, – твердо сказал Гейл. – Альма Койн тряслась над каждым ребенком. Я видел, как она принимала наших детей – малышей брала на руки, старших гладила по головам. А дети чувствуют, когда по-настоящему, а когда притворство. – Он улыбнулся, вспоминая: – Пози говорит, что вырастет и станет Альмой Койн.
– Вот твоя Койн и посчитала – пусть лучше двадцать погибнут, чем двадцать тысяч. Простая арифметика, – и ментор повторил ему то, что когда-то сказал Китнисс: – Когда-нибудь и ты научишься делать выбор.
– Выбор, говоришь? Ну, давай посмотрим, что мы имеем…
Только теперь ментор по-настоящему понял, что произошло – и чертов Хоторн не замедлил произнести это вслух:
– Между капитолийцами и теми, кто хочет их крови, теперь никого нет. Раз, – он загнул палец на здоровой руке. – Теперь любая сволочь может воспользоваться результатами вашего голосования. Если заварится кровавая каша, никакие Голодные Игры не спасут – но тем не менее состоятся. Два.
– Страна осталась без президента, – добавил Хеймитч, – начнется крысиная грызня за власть в амбаре. Три.
– А сильнейшей крысой станет полковник Фрост, – мрачно подытожил Гейл, – если вокруг него объединятся все банды Второго. Четыре.
Список можно было продолжать, было в нем и пять, и шесть, и восемь, и десять, но этих четырех пунктов хватало за глаза.
– Теперь я понимаю, почему Сноу от смеха помер! Я и сам бы помер! – зло захохотал Хеймитч. – В жизни не забуду: кругом бардак, шум, крики, а он стоит, привязанный, смотрит и хохочет в голос – пока кровавой пеной не захлебнулся… Слушай, отвяжи ты меня, наконец!
– Можно, – Гейл выдернул иглу из набухшей вены ментора. – Только ведро сам вынесешь. Туалет по коридору направо – там и оставь.

[Bhanu]

Туалет Хеймитч нашел довольно скоро – по запаху. Едва открыв дверь, он тут же отшатнулся: на него из полумрака в упор глядела страшенная отекшая рожа. Потоптавшись на пороге и сказав ей пару ласковых, ментор сообразил, что это зеркало. Он уже двадцать пять лет не заглядывал в зеркала.
– Слушай, а чего мы ерундой занимаемся, – сказал Гейл ментору, когда тот вернулся налегке, – Китнисс ведь может сама тебе все рассказать.
– Нам запрещено с ней разговаривать, – с досадой ответил Хеймитч. – Зато смотреть – сколько хочешь. Нам ее видно и слышно, а ей нас – нет. Так устроены все спальни трибутов.
– Как там у нее вообще?
– Ну, как… пентхаус, тепло, светло, голодом не морят… – он не стал признаваться, что еще там не был. – Как говорит Сальная Сэй, живому все хорошо.
– Она хоть что-нибудь ест?
– Как тебе сказать… – Хеймитч отвечал на этот вопрос уже второй раз за сегодняшнюю ночь. – Знаешь, я тоже тогда ничего не ел… двадцать пять лет назад. Слушай, а сейчас-то как жрать хочется!
Стоило только заговорить о еде, как ментор ощутил настоящий волчий голод. Он не помнил, когда ел в последний раз – только заливал в себя горючее. А теперь пустое брюхо напомнило о себе, да еще как.
– Мало, – заявил он, в два глотка осушив бутылочку. – Еще консервы остались?
– У меня тут что, склад? – развел руками Гейл. – Я и те, что тебе принес, на спирт выменял.
– Тихо, кто-то идет, – шикнул на него ментор.
– Это свои, – беспечно ответил Гейл. В самом деле, это оказалась Эль, и в одной руке у нее – о счастье! – дымилась большая миска с кашей, а в другой – кружка с горячим кофе.
– Ты в порядке? – посмотрев на Хеймитча, она успокоенно кивнула. – Тебе надо уйти до утреннего обхода. Ешь спокойно, а то живот расстроится! – предупредила она ментора, набросившегося на кашу. – Время еще есть.
– Я его выведу через пожарный выход, – сказал Гейл, – у меня ключ есть.
– Кто бы сомневался, – вздохнула миссис Эвердин, – ты небось в первый же день его стащил… Хеймитч, закатай рукав, я тебя уколю на дорожку, – она почти неощутимо воткнула шприц в плечо ментора. – Совсем забыла: подбери ему что-нибудь, – она сунула Гейлу ключ и исчезла, как в сказке.
– Чего это вы мне хотите подобрать? – недоверчиво спросил Хеймитч, когда они зашли в какой-то темный и холодный коридор.
– Я же тебя приволок без верхней одежды, – объяснил Гейл и включил фонарик, – а на дворе декабрь.
Они вошли в какое-то помещение, освещенное единственной тусклой лампочкой и по самый потолок заваленное одеждой. Когда глаза привыкли, Хеймитч заметил, что она отсортирована: в одной куче женские пальто, в другой мужские рубашки, в третьей все детское…
– Иди сюда, – Гейл осветил фонариком большую гору теплых армейских курток. – Ищи свой размер.
Первая куртка, попавшая в руки ментору, оказалась пропоротой автоматной очередью. Следующая – уже поцелее: всего две дырки от пуль, зато уж прямо там, где сердце. Хеймитчу стало нехорошо.
– Ты куда меня привел? – он показал на желтое детское пальтишко с кровавым пятном, лежащее поверх соседней кучи. – Это что, вещи покойников?!
– По– моему, тебе к покойникам не привыкать… – Гейл осекся, прочитав в глазах ментора острое желание дать ему по морде. – Смотри сам. Тебе же только до места дойти – потом можешь выкинуть, – и добавил: – Извини, просто на войне к этому по-другому относятся. Они им больше не нужны, а ты замерзнешь.
Он помнил, как это было с ним в первый раз: тогда он снял ботинки с убитого товарища – свои обгорели и растрескались. Сначала было плохо, потом привык. И Эбернети привыкнет.
Хеймитч рылся в куче, виртуозно матерясь – целой куртки его размера все не было, зато попадались другие – простреленные, порезанные, в побуревших кровавых пятнах, – и все до одной помечены фамилиями: Джонсон, Кэссиди, Смит, Лири… у него был трибут по фамилии Лири… а еще был Картер… о боже, Нэш… да что они, все здесь? Хоть снова беги за выпивкой…
В отличие от ментора, Гейл перекапывал кучу спокойно и деловито.
– Смотри, целая, – он вытянул за рукав почти новую, и тут ментор чуть не заорал в голос. Фонарик осветил на серой форменной ткани оттиснутую белым фамилию Эбернети.
– Значит, судьба, – Гейл встряхнул совершенно целую куртку. – Примерь. Все равно другую искать уже некогда.
Хеймитч уже успел замерзнуть и потому не протестовал. Куртка оказалась чуть не по росту, зато не жала в плечах. Значит, и правда судьба.
– Так что мы решили? – спросил Гейл, когда они уже спустились к двери с погашенной световой табличкой «Пожарный выход».
«Мы, оказывается, что-то решили?» – хотел съязвить Хеймитч, но вслух сказал совсем другое:
– Не знаю, как ты, но я чувствую, что надо продолжать поиски того бомбодела. Или хотя бы его следы. Тогда одно вытянет другое – мы узнаем, кто отдал приказ. И этим поможем Китнисс.
– Тогда разделяемся: ты ищешь наверху, то есть в Капитолии, а я во Втором. Как с тобой связаться?
– Пока никак, – пожал плечами ментор. – Телефон на этаже не работает.
– Вот по этому номеру можно позвонить на пост миссис Эвердин, – Гейл вынул из кармана солдатский маркер, отогнул полу менторской новой куртки и записал номер на подкладе. – Она меня найдет. И не бойся ее расстроить, говори все как есть – ей терять уже некого, – он отпер дверь, впуская свежий морозный воздух. – Все, иди.
Как только дверь за ментором закрылась, Гейл услышал, что кто-то бегом спускается к нему по лестнице. Обернувшись, он увидел запыхавшуюся миссис Эвердин. Неужели какой-то гад все-таки настучал, что в отделении ночевал посторонний?
– Тебя вызывает Большая Мамочка, – сообщила она, едва отдышавшись. – Опять что– то натворил?
– Наверно, да, – ответил Гейл по давней привычке. Сколько раз она говорила эти слова им с Кискисс…
– Стой, – она схватила его за рукав, – причешись и умойся. И подойди ко мне на пост – я тебе тоже укол сделаю, ты же всю ночь не спал, – миссис Эвердин знала, о чем говорит: она сама второй месяц держалась только на этих уколах.
Через десять минут умытый и причесанный сержант Гейл Хоторн стучался в дверь с табличкой «Военный комендант». Из-за двери неслись разноголосые телефонные трели и сердитый женский голос. Гейлу стало не по себе: если при такой занятости комендант вызывает его для личной беседы, хорошего не жди. Он снова постучал – ответа не было. Тогда он вдохнул поглубже и вошел без приглашения.

[Bhanu]

За столом, уставленным телефонами и мониторами, сидела военный комендант Центрального Капитолийского госпиталя капитан Синтия Роджерс, большая и черная, как грозовая туча. Еще в Тринадцатом ее за глаза называли Большой Мамочкой – не столько за доброту и заботу, сколько за то, что от нее можно было запросто получить самого настоящего ремня.
– Сержант Хоторн по вашему приказанию явился, – Гейл отдал честь.
– Является черт во сне, – громыхнула капитан Роджерс и нехорошо прищурилась. – Сержант, я не пойму, что у вас больше измято – форма или лицо?
– Виноват, – бодро ответил Гейл. Мятая форма – это ерунда, а вот мятое лицо могло быть присказкой к довольно страшной сказке с громами, молниями и огнедышащими драконами. Так оно и вышло.
– Что, Хоторн, приключений захотелось на свою уцелевшую задницу? – раздался первый громовой раскат. – У нас освободительная армия или бандитская шайка из Второго? Почему мирные граждане вместо того, чтобы подписывать рождественские открытки, пишут жалобы на наших недобитых, тьфу, раненых? – на столе заверещали сразу два телефона. – Почему вместо того, чтобы заниматься делами, я должна мылить ваши дурные головы? – она сняла трубку: – Хорошо, мы вас ждем… вас встретят… да, к главному входу… спасибо, – и в другую трубку: – Сестра Хорни, через двадцать минут у главного входа будут доноры, тридцать четыре человека, встретьте их и проводите куда нужно…. Мало? А где я вам больше возьму – здоровых практически нет! И не забудьте потом выдать каждому донору по три банки консервов… ага, вот теперь их много.
Пока Большая Мамочка решала вопросы, Гейл размышлял. Жалоба – это было что-то новенькое. Жалоб на него еще никогда не писали – кто это такой грамотный нашелся?
– Что ты тут стоишь, как ромашка на лугу? – вывел его из задумчивости следующий громовой раскат. – Вчера вечером… – капитан Роджерс открыла толстую синюю папку, в которую, видимо, подшивались все жалобы, – ну да, двадцать второго числа – в бывшем Тренировочном центре ты со своим земляком Хеймитчем Эбернети – у которого, кстати, алкоголизм второй степени, нашел, с кем пить, – надрался и устроил пьяный дебош, в ходе которого нанес легкие телесные повреждения мисс Энобарии Крюгер. Что скажешь?
Отпираться не имело смысла, но можно было свести ущерб к минимуму.
– Виноват, – откашлялся Гейл. – Разрешите объяснить, кто такая эта Энобария Крюгер, – он показал на свою перевязанную правую кисть. – Это та самая, с золотыми клыками. Напала первой, а я всего лишь макнул ее головой в унитаз, чтобы немного охладить.
– Да нет, дружок, ты не просто макнул эту Энобарию, – возразила Большая Мамочка несколько мягче, – ты ей клык сломал. Понял? Ее золотой клык. Знаешь, сколько он стоит? А теперь она хочет, чтоб его отремонтировали за счет армии в целом и госпиталя в частности, – Мамочка ухмыльнулась. – Смотри-ка, даже сумму изобразила прописью, чтоб мы нули не подтерли.
– К тому же я не был пьяным, – продолжал Гейл, – я принимал антидот.
– Да хоть святую воду! – снова громыхнула Большая Мамочка. – Какого черта ты вообще там делал? Погоны обмывал? Так их и снять можно! Вот отправлю рапорт твоему командиру, – она потянулась к компьютеру, – и ты снова рядовой!
– Капитан Роджерс, мне все равно, как лежать в могиле, – не выдержал Гейл, – с погонами или без. Тут убитых хоронить не успеваешь, раненых класть некуда, а эта… мисс Крюгер ходит, сверкает клыками, и все ей нипочем… – он хотел сказать еще пару слов о мисс Крюгер, но на комендантском столе снова заверещал телефон.
– Капитан Роджерс… да чтоб их… сколько? Сто четыре человека? Куда я их положу? – она схватила другой телефон: – Что в седьмом корпусе? Да плевать, стены есть, потолок есть, рамы вставите. Тут полевой госпиталь сожгли, всех везут сюда, сегодня вечером будут. Я все сказала.
Гейл вспомнил Восьмой – от того госпиталя ничего не осталось, а тут хоть сто четыре человека живых.
– Слышал? – военный комендант Синтия Роджерс в упор посмотрела на Гейла. – Тебе повезло. Вместо наказания поедешь домой в отпуск по ранению. Там и дебоширь. Все равно у нас в Тринадцатом пить нечего, кроме антифриза и антидота, – она засмеялась своей шутке. – Вот твои документы, и чтоб мои глаза тебя не видели, – она вынула из стола бумаги и оттиснула на них голографическую печать. – Если не проворонишь спецрейс, сегодня ночью попадешь домой. Через два часа будь на аэродроме, – телефон снова заверещал. – Чего встал? Свободен.

[Bhanu]

Глава 3. Плутарх Хавенсби

Выйдя во двор, Хеймитч с наслаждением вдохнул свежий воздух – в этом госпитале даже здоровому можно помереть от вони и духоты. Только что закончился комендантский час – можно было спокойно идти по городу, не боясь, что одни застрелят, а другие заберут, но ментор вдруг чертыхнулся, споткнулся и замер: трезвая голова не только начала соображать, но и вспомнила то, что еще вчера ей вспоминать не хотелось. Пит Мелларк тоже находился сейчас где-то в стенах этого самого госпиталя. Потоптавшись на месте, Хеймитч решительно зашагал от черного входа к парадному. Если его не угробил новоявленный командир Хоторн… чего он там стал командиром, взвода, роты?... то Пит уж точно не придушит – да ему и не дадут.
Он понимал, что рискует своей старой линялой шкурой – и все же не мог уйти, не повидав мальчишку.
Его не пустили к Питу. Строгая медсестра в приемном покое, больше похожая на офицершу, обнаружив имя Пита Мелларка в списках психиатрического отделения, тотчас категорично захлопнула регистрационную тетрадь. На все его уговоры и даже угрозы она только повторяла: «Не положено, президентское распоряжение свыше»… с того света, что ли? Напрасно Хеймитч битых полчаса пытался втолковать ей, что «свыше» распоряжаться вроде как уже некому – непреклонная тетка стояла на своем.
– Покажете пропуск – пущу, – в конце концов отрезала она. – Иначе охрана выведет.
Конечно, у него не было пропуска. Он подумал было вернуться и поговорить на этот счет с Эль, но вовремя вспомнил ее строгий наказ унести ноги до утреннего обхода. Раз уж парня заперли в психиатрию, так просто до него теперь не доберешься – порядки и правила там почти тюремные, это Хеймитч помнил еще из собственной молодости. Маловероятно, что Эль Эвердин, скромная медсестра из Двенадцатого – настолько большая шишка в Центральном госпитале Капитолия, чтобы сосватать старому ментору пропуск в закрытое отделение. Особенно если учесть, что ее дочь теперь не символ восстания, а убийца аж двух президентов.
– Сходите к военному коменданту, – сжалилась тетка, – попробуйте с ней поговорить, – лицо у нее при этом было такое, с каким посылают туда – не знаю куда и велят принести то – не знаю что.
Это нам не впервой, усмехнулся Хеймитч.
Большая Мамочка, как обычно, разрывалась между компьютером, факсом и остервенело голосящими телефонами, когда к ней без стука и приглашения заявился новый проситель.
– Эбернети? – удивленно громыхнула она, отрывая взгляд от экрана. – Кто тебя звал?
– Извините, доктор… то есть капитан Роджерс, – смиренно начал ментор, – я вас надолго не задержу… – телефон громко заверещал, Большая Мамочка схватила трубку, как вора за шиворот.
– Что? Крыша? И перекрытия на пятом этаже? Мать вашу так… – даже Хеймитч не знал половины слов, которыми военный комендант госпиталя капитан Синтия Роджерс выразила свои чувства. – У меня поезд с ранеными будет на вокзале через два часа! Я ходячих отправляю по домам долечиваться! У кого эти дома, конечно, есть! Какие палатки? Вы в своем уме – зима на дворе, это моментальная пневмония всем лежачим, а у нас антибиотиков в обрез! Сейчас, – она потянулась ко второму телефону. – Уилл, не хватает людей, пришли мне своих ребят, пусть идут прямо в седьмой корпус. В долгу не останусь. – И в другой телефон: – Ждите, к вам идет подкрепление. Да, солдаты. Да, не умеют. Ничего, разберетесь, – она подняла свирепый взгляд на застывшего ментора. – Говори, что нужно, и иди на хрен.
– Пропуск в психиатрическое, – попросил Хеймитч. – Бессрочный, если можно.
– Зачем? – подозрительно прищурилась Мамочка. – Нечего тебе койку занимать. Таких, как ты, лечат физическим трудом и голоданием.
– Это не мне, – объяснил ментор, – у меня там мальчик, Пит Мелларк…
– Охморенный, что ли? – вспомнила Мамочка.
– Ну да, он тут совсем один… родственники погибли, а ментор – он почти отец… – надо же, наконец-то он нашел время, место и силы, чтоб произнести вслух эти слова. – Он быстрее поправится, если я буду рядом.
Ничего не говоря, Большая Мамочка вынула бланк из стола, пропустила его через какую-то машинку, размашисто расписалась и вручила Хеймитчу.
– Свободен, – рявкнула она. – Чего встал, иди к своему Питу. Да смени носки, – она поморщилась и распахнула форточку, – после тебя за час не проветришь.
– Есть, капитан, – невольно вытянулся Хеймитч и скорее покинул кабинет, пока Мамочка не передумала.
Ментор шел по предрассветному Капитолию, с трудом находя дорогу среди развалин. Прежние ориентиры не работали – одни были разрушены, другие искорежены почти до неузнаваемости. Небо только начало светлеть – нужно было смотреть в оба, чтоб не переломать ноги. Казалось, что жизнь из города ушла давным-давно. Сложно было поверить, что еще несколько дней назад повсюду гремели взрывы, кричали люди, рушились дома, горели дети... обжегшись воспоминанием, он так отчетливо почуял запах горелой человеческой плоти, что едва не проблевался – лишь выматерился, сплюнул, поежился и поднял воротник армейской куртки со своей фамилией. В животе по-прежнему играл духовой оркестр, но мысли о еде теперь вызывали только рвотные позывы.
Город понемногу оживал – точнее, то, что осталось от города. На улицах появлялись люди, совершенно не похожие на капитолийцев, которых Хеймитч наблюдал двадцать пять лет. Все прохожие были без грима и даже одеться старались посерее, чтоб не бросаться в глаза.
Проклиная себя за то, что до сих пор так плохо знает столицу, он спросил двух встречных женщин, как пройти к Тренировочному центру. Ни одна из них не узнала в небритой образине знаменитого Хеймитча Эбернети, зато обе недвусмысленно сморщили носы, когда он с ними заговорил. Узнав дорогу, ментор почти бегом побежал, насколько позволяли его никудышная дыхалка и развороченная мостовая – скорее вымыться и переодеться, чтоб не срамиться перед людьми, будь они хоть трижды капитолийцы.
В вестибюле Тренировочного здоровенный чернокожий солдат преградил ментору путь и потребовал пропуск.

[Bhanu]

Второй раз за это утро, усмехнулся про себя Хеймитч, а вслух сказал:
– Сынок, это же я, Эбернети, – и прибавил: – Твоя фамилия случайно не Роджерс?
– Мистер Эбернети, вам нужно получить пропуск, – раздельно произнес детина, у которого на форме была оттиснута фамили Диксон, – даже такому известному человеку, как вы, без пропуска сюда нельзя.
– Почему это нельзя? – возмутился ментор. – Я же тут живу.
– Не положено, – отрезал солдат Диксон. – Сейчас проходите, а потом не пущу.
– Лучше бы лифт починили, – проворчал Хеймитч и потащился пешком к себе на этаж. Снова это «не положено», черти бы их съели…
Когда он наконец-то добрался до своей комнаты, держась одной рукой за стену, а другой за сердце, отвыкшее от нагрузок, то увидел, что одним незваным гостем вчера не обошлось. Кто-то щедро добавил в оставленный им бардак новых сочных красок, причем не безвозмездно. Оранжевый зимний рассвет играл на раскатившейся по полу пустой стеклотаре – выпивка, с таким трудом собранная по этажам, подверглась тотальному уничтожению. Стол был усеян яблочными огрызками, колбасными шкурками и черт знает чем еще, а на диване – ментор не сразу признал, что это такое, – нагло розовели чьи-то кружевные трусы.
Когда Хеймитч высказал пустым бутылкам, загаженному столу, а особенно трусам все, что у него на сердце, он успокоился и подумал, что, может, оно и к лучшему. Хорошо, что в доме нечего выпить – а то бы, пожалуй, не устоял, и было бы стыдно перед Эль… да, пожалуй, и перед Хоторном, уступившим ему свою койку. Нужно было начинать новую, трезвую жизнь – ради его девочки, запертой на двенадцатом этаже, ради его мальчика, запертого в психиатрическом, ради их жизни и свободы – и он решил начать ее с уборки, имея об этом занятии такое же смутное представление, как о женском нижнем белье.
Хорошо, что ментор помнил, где безгласые прячут швабры, моющие средства и прочий инвентарь. Набив пустыми бутылками уже ненужные сумки и выставив их в коридор – потом вынесет – он, как сумел, избавил стол от пищевых отходов и даже пол вымыл, сметя шваброй в кучу осколки зеркал и обломки мебели. Не придумав ничего лучше, весь мусор вынес в соседнее помещение, и только с трусами не знал, что делать. Хеймитч не мог пересилить себя и дотронуться до них голыми руками: лучше было не думать, каким образом они оказались на его диване.
Он уже хотел поддеть их шваброй, когда услышал шаги за дверью, и в комнату без стука завалилась Джоанна Мэйсон в распахнутой армейской рубахе богатырского размера, под которой ничего не было. Заметив ментора, она тихо выругалась и нехотя застегнулась на одну пуговицу.
– Очень кстати, – Хеймитч раскрыл ей объятия. – Я вот тут сижу и думаю: кто это оприходовал весь мой стратегический запас? Ничего не подскажешь?
– Что, правда, весь? – напряглась Джоанна, оглядывая комнату через менторское плечо.
– Весь, моя хорошая, – погладил ее по спине Хеймитч, – на опохмел не осталось. За что пили-то – за здравие или за упокой?
– За дам, – многозначительно ответила Джоанна. – А сам-то ты куда делся? Тоже бы выпил с нами… за дам… – она спустила рубаху с плеч, изображая вырез бального платья, и покрутилась перед разбитым зеркалом. – Хотя тебе сейчас не до дам – у тебя же трагедия… Выбросили Сойку на помойку!
– Ты говори, да не заговаривайся! – цыкнул на нее ментор.
– А что, нет? Вы все идиоты! – фыркнула Джоанна ему в лицо. – Видели, что у соплячки крыша поехала – зачем дали оружие? А знаешь, она ведь она мне поклялась!
– В чем поклялась? – насторожился Хеймитч.
– Что убьет Сноу. Я из нее это вытрясла. Заставила поклясться жизнью своих близких.
– Она тебе поклялась жизнью своих близких? – раздельно переспросил Хеймитч.
– Она же дура, – ухмыльнулась Джоанна, – кто такими вещами клянется? Вот теперь и у нее не будет никого… и самой скоро не будет…
– Вы ведь вроде жили в одной комнате, – оторопел Хеймитч, – ты что, ее ненавидишь?
– Еще как, – в ее глазах было искреннее и незамутненное бешенство. – Она ведь ничем меня не лучше! Просто моложе, и до нее еще не добрались! Символ революции, мать ее! Все ей, все в первую очередь, все самое лучшее, в том числе чужие жизни!
– Тебя же из тюрьмы вытащили, потому что Пита спасали, – возмутился ментор, – пусть даже для нее!
– А попала я из-за кого, позвольте спросить? Пока у нее там было все, что она захочет, меня тут пытали электричеством! Знаешь, что такое «вьетнамский телефон»? – ментор знал. – Да лучше бы меня сделали символом революции – зря я, что ли, с этим боровом спала? – она очень похоже изобразила Плутарха. – А не меня, так Финника! – Джоанна перешла на крик. – Вот его я точно ей век не прощу! Думаешь, я не знаю, что не было никакого приказа? Она сама его выдумала! Угробила парня ни за хрен – а он один был такой на свете, другого не будет!
– Прекрати истерику, – Хеймитч обнял ее за плечи. – Честное слово, налил бы тебе, да нечего. Сама виновата – надо всегда оставлять на опохмел, – добавил он назидательно, – да и чужое брать нехорошо…
– Какое чужое? – Джоанна со злостью оттолкнула ментора. – Ты что, купил эту выпивку? Думаешь, я не видела, как ты по этажам сумки набивал? Оно такое же мое, как и твое! То есть общее!
– Тогда вот это, – Хеймитч указал на трусы, – тоже общее! Бельишко-то неуставное, солдат Мэйсон!
– Отдай! – Джоанна метнулась к дивану, но ментор успел первым. Трусы вылетели в открытое окно и закружились над городом, как яркая райская птица.
Не заботясь о приличиях, Джоанна размахнулась для удара, вывалив при этом из рубахи все свои прелести – и это сработало: зазевавшийся ментор огреб роскошный правый в челюсть.
– Что, понравилось? – хохотала девка, наблюдая, как искажается лицо Хеймитча от боли и вероломства. – А хочешь с ноги?
– Нет, не хочу, – ментор шагнул к ней, вывернул руку и макнул стриженой головой в ведро, – остынь маленько, – не унитаз, но сойдет.
Джоанна лягалась и булькала грязные слова в грязную воду. Наконец ей удалось освободиться, опрокинув ведро на свежевымытый пол.
– Чтоб ты сдох, старый мерин, – прошипела она, – теперь за тобой должок… – она хотела выскочить, но кто-то заступил ей дорогу.
– День добрый, – в дверях стоял Гейл Хоторн, с интересом разглядывая мокрую полуголую Джоанну. – Это не у вас трусы из окон летают?
– Джо, где ты там? – послышался издали недовольный мужской голос. Прошипев что-то матерное, Джоанна оттолкнула Хоторна, сверкнув мокрыми и грязными прелестями, и выскочила прочь.
Несмотря на бессонную ночь, сержант Хоторн выглядел довольно свежо – молодость есть молодость. За спиной у него висел набитый рюкзак, а в руках он держал небольшую бледно-оранжевую тыкву.
– Снова в самоволке? – рыкнул на него ментор. – Гляди, накажут.
– Меня домой отправляют, – быстро заговорил Гейл, – в отпуск по ранению. Во Втором сожгли полевой госпиталь, раненых везут сюда, класть некуда, всех ходячих выписывают. Постараюсь там накопать… чего-нибудь.
Домой – это в Тринадцатый, сообразил Хеймитч. Отдел спецвооружения и все такое. Можно провести время с пользой.
– Гостинец везешь? – ментор показал на тыкву.
– Только что на спирт выменял. Ты сказал, что Кискисс ни черта не ест, – Гейл постучал по тыкве, – сварите ей, чтоб о доме напомнило, она тыквенный суп любит…
– Да Сэй, по-моему, все больше из собак готовила, – ляпнул ментор.
– Я бы и собаку добыл, – серьезно сказал Гейл, – но здесь одни болонки и эти… как их… мопсы, – он поморщился, – я скорее крысу съем. Все, я ушел, надо попасть на спецрейс – хочу сегодня быть дома, – он вручил ментору тыкву и побежал, грохоча ботинками.
Все одно к одному, соображал Хеймитч. Наверно, мы действительно нашли верную дорогу, если сама судьба идет навстречу. Если Гейл успеет на спецрейс, он попадет на похороны Койн, а там обязательно будет Бити. А у того в руках – точнее, в голове – ключи от всех дверей…
Удаляющийся грохот солдатских ботинок вдруг начал приближаться – не иначе сопляк, засмотревшийся на голую грудь и прочие гладковыбритые красоты Джоанны Мэйсон, забыл самое важное. Хеймитч уже приготовил фразу, в которую вложил весь оставшийся яд, – но это оказался не Гейл.
– Ментор Эбернети, сэр! – козырнул выпорхнувший из коридора безусый солдатик. Хеймитч подавился вдохом – черт подери, кому он нужен в такую рань?
– Какого...? – пряча удивление, хмуро поинтересовался он.
– Вас желает видеть сенатор Хавенсби!
Теперь он уже открыто выпучил глаза. Твою мать, Плутарх… кто-то уже настучал?!
– Какого? – набычившись, повторил он.
– Не могу знать, – виновато улыбнувшись, солдатик пожал плечами. – Велено было привезти без промедления… еще вчера, – смутился и, спрятав глаза, густо покраснел. – Дайте я сам, – он отобрал у ментора швабру, – у меня получится быстрее, – мальчишка, привыкший в Тринадцатом к любому труду, сноровисто приступил к ликвидации растекшейся грязной воды.
– Расскажи-ка, что ты тут видел… еще вчера, – потребовал ментор.
– Я дважды заходил, – солдатик покраснел еще гуще, хотя уже было некуда. – Сначала видел двух дам… они… кхм...
– Выпивали? – подсказал Хеймитч.
– Нет… они дрались... в одних трусах… то есть трусы вообще одни были… – несмотря на жгучий стыд, мальчишке очень хотелось поделиться – где он такое видел у себя в Тринадцатом? – А выпивали они во второй мой приход… с двумя офицерами... и не только выпивали… – он беспомощно уткнул глаза в грязное ведро, в котором совсем недавно ментор успокаивал одну из этих «дам».
Ментор не сдержался и прыснул, глядя на горящие уши солдатика. Мдааа, быстро же эти две сучки спелись… страшно даже представить, что они могли учудить в его отсутствие... а офицеры-то каковы! Неудивительно – здесь вам не там, Тринадцатый не Капитолий… дорвались до сладкого…
– Не лети, а то меня укачивает, – предупредил он мальчишку, шагнув в распахнутую заднюю дверцу присланного за ним пятнистого «хаммера».

[Bhanu]

Солдатик снова козырнул и поспешно запрыгнул на водительское место. Заведясь с пол-оборота, «хаммер» рванул с места, и Хеймитч сдавленно выругался. Исполнительный мальчишка явно пропустил его пожелание мягкой поездки мимо ушей – машину трясло так, будто под ней была не дорога, а сплошная полоса препятствий! Впрочем, местами так оно и было: от большей части безупречно укатанных когда-то улиц столицы остались лишь груды поднятой взрывами и военной техникой цветной тротуарной плитки. Однако безусый водила так лихо выкручивал руль, виртуозно объезжая самые большие завалы и оберегая менторскую задницу от синяков, что Хеймитч вынужден был взять свои ругательства обратно.
Прекратив ворчать, он огляделся... и на трезвую голову с трудом узнал центр Капитолия. Круглая площадь да Тренировочный – вот, пожалуй, и все, что осталось нетронутым. Президентская резиденция почти не пострадала, за исключением искореженной тем самым проклятым взрывом ограды и выжженного дотла участка парка перед дворцом. Поначалу он решил, что туда его и везут – и потому очень удивился, когда «хаммер» вдруг свернул к Сенату. Фыркнул – надо же, Плутарха замучила ностальгия по прежнему рабочему кабинету? Неужто старого прохвоста не греют лавры «исполняющего обязанности»? Пост президента Панема, пусть даже временный – не это ли было заветной сенаторской мечтой?
Плутарх действительно ожидал его в своем кабинете. Он хмуро кивнул вошедшему ментору и молча указал глазами на кресло напротив – и куда только подевался прежний смешливый толстяк? Хеймитч бухнулся в кресло, откинулся на спинку – выражение лица Плутарха обещало долгий и обстоятельный разговор.
– Что это ты принес? – покосился Плутарх на тыкву, которую Хеймитч не рискнул оставить у себя в номере.
– Это для Китнисс, – пояснил ментор, – передали только что, – и добавил на всякий случай: – Еще остались люди, которые желают ей добра.
Плутарх криво улыбнулся, кивнул и сменил тему:
– Догадываешься, зачем ты здесь?
Мысленно помянув анатомию сенаторской матери, Хеймитч издевательски усмехнулся.
– Понятия не имею. Казнят в другом месте, награждают вроде тоже.
– Ты пока не заслужил ни того, ни другого… – ментор деланно-облегченно выдохнул, – но имеешь все шансы заслужить хотя бы награду.
Хеймитч уже открыл рот, чтобы достойно съязвить на тему «почему хотя бы», но внутренний голос благоразумно посоветовал придержать язык за зубами.
– Ты ведь представляешь, какая на нас свалилась прорва дел? – ментор снова кивнул, хотя представлял эту прорву довольно смутно. – Надеюсь, ты не думал, что твой вклад в строительство светлого будущего ограничится всего лишь опекой… кхм-кхм… мисс Эвердин?
Внутренний голос возмущенно встрепенулся, но Хеймитч лишь стиснул зубы и вместо очередной колкости выдавил из себя вежливую издевательскую улыбку. Так-так-так… давно ли Огненная Китнисс, Сойка-пересмешница, символ свободы и единения дистриктов стала просто «мисс Эвердин»?
– Но поскольку я понимаю, что толку от тебя обычно мало, – сокрушенно продолжал Плутарх, заставляя ментора лишь молча скрежетать зубами, – то поручу тебе самое простое задание. Тренировочный центр пустует, тогда как сотни капитолийцев остались без крыши над головой. Раз уж ты теперь там командуешь, тебе и карты в руки.
– Извините...? – отвлекшись от мысленного расчленения почетного сенатора на благотворительные суповые наборы, вскинулся Хеймитч. – Какое еще, мать вашу… виноват!... какое Тренировочный имеет отношение к бездомным капитолийцам? – Плутарх выразительно поднял брови. – Не хотите же вы сказать…? – сенатор покивал, окончательно сбивая его с мыслей. – Но там же Китнисс… там вроде как тюрьма…
– Именно – вроде бы! – оживленно поддакнул Плутарх. – Никто не собирается посягать на пентхаус, он так и останется за Сойкой – но еще одиннадцать пустых этажей! Представь себе, сколько народа мы можем там устроить! Почему бы не превратить Тренировочный в отель – тем более, что он почти не пострадал?
– Скорее, он превратится в проходной двор! – не сдержавшись, взревел Хеймитч. – Вы хотите, чтобы сотни капитолийцев, мечтающие разорвать Китнисс Эвердин на сувениры, жили с ней по соседству, этажом ниже? А как мне прикажете удерживать их, случись беспорядки? Усилить охрану – да сколько ж ее нужно против озверевшей толпы! Там уже десяток солдат и два офицера, а понадобится еще столько же – вы мне их дадите?!
Он понял, что зарвался, когда сенатор медленно поднялся из кресла и угрожающе завис над столом.
– Не забывайся, Эбернети, – голос Плутарха был обманчиво спокоен. – Если на то пошло, у временного правительства есть и другие, – он намеренно выделил это слово, – варианты содержания под стражей мисс Эвердин. Но, принимая во внимание безусловные заслуги перед Панемом и делом революции, мы не станем беспокоить ее сейчас… пока не станем, – выразительно добавил он, заметив недовольство на менторском лице. – Однако это не может длиться вечно – ты ведь понимаешь?
Конечно, он понимал… еще как понимал: Плутарх Хавенсби открытым текстом говорил сейчас о скором суде над его девочкой. Выходит, Хоторн был прав – если они собирались спасти ее шею от петли, времени оставалось в обрез.
Хрен тебе, а не Китнисс Эвердин, молча выплюнул Хеймитч во властное сенаторское лицо.
– Сроку тебе до вечера, – Плутарх поглядел на часы. – Я хочу увидеть свет во всех окнах Тренировочного, – на его столе мелодично зазвонил телефон. – Иди и выполняй.
Ментор стоял в коридоре, сжимая в руках тыкву, как собственную тяжелую голову. Именно сейчас он со всей ясностью осознал, что остался один, совсем один. Как в те проклятые годы, когда его трибуты падали, как трава под косой – как правило, в первый же день, – а ему оставалось только надираться в одиночку от стыда и бессилия. Ни союзника, ни помощника, ни советчика – никого рядом... неужели все повторяется? Неужели на этот раз судьба не сжалилась и не отменила гибель его ребят, а просто отложила на время – как отложила гибель Прим? Черт, как же не вовремя уехал Хоторн – небось уже в воздухе. Даже Эффи он сейчас обрадовался бы, как родной – кстати, не поискать ли ее? Авось вместе бы что-нибудь и придумали...
– Доброе утро, – послышалось у него за спиной. Он, оказывается, так задумался, что не услышал шагов позади – а ослаблять бдительность не стоило бы.
– Доброе, – буркнул Хеймитч и повернулся. Где-то он уже видел эту женщину в военной форме… кажется, капитан – ментор разбирался в воинских званиях гораздо хуже, чем в сортах виски. – С кем имею честь?
– Капитан Пейлор, – представилась женщина и уточнила, как будто это имело особое значение: – Из Восьмого. А вы Хеймитч Эбернети, – на внимательно поглядела на него – совсем как Эль, когда ставила укол: – С вами все в порядке? Могу я чем-нибудь помочь?
– Можете, – выдохнул Хеймитч, не веря ушам и глазам. – Еще как можете.
Его трезвая голова сама, без указки, вытаскивала из архива нужные воспоминания. Самый первый агитролик… Восьмой… Китнисс и этот, мать его, Хоторн, наплевав на всех разом и на него лично, суются в самое пекло… убил бы гаденыша, Пит бы в жизни так не поступил!… Китнисс ранена, ментор кричит в ей радионаушник, пытаясь остановить, но и ей, и Хоторну по-прежнему плевать: они лезут на крышу склада, к пулеметчикам… а там вот эта самая тетка, командующая повстанцами Восьмого, лупит по капитолийским бомбардировщикам – плечом к плечу с его девочкой… какая она тебе тетка, старый хрен, осадил он сам себя, лет на десять уж точно помоложе будет, просто старше по званию. да и по жизни. Первый сбитый планолет… второй… горящий госпиталь… госпиталь!

[Bhanu]

– Капитан, вы можете уделить мне немного времени? – обратился он к Пейлор.
Через несколько минут ментор сидел в ее кабинете и пил кофе с твердокаменными галетами. Пока галеты размокали, он излагал свое дело. Пейлор изредка кивала и делала пометки в своем полевом блокноте. Между ними на столе лежала тыква, выполняя роль независимого третьего лица.
– Вы, по-моему, и сами неплохо управитесь, – выслушав его, сказала Пейлор, – идея замечательная, вам пойдут навстречу.
– Пойдут навстречу тому, чье слово весит больше моего, – возразил Хеймитч, – к тому же моя репутация некоторым образом… хм… подмочена… – он не стал рассказывать, как доктор Синтия Роджерс выводила в Тринадцатом его, новоприбывшего, из запоя – ему было больно об этом вспоминать.
На этот раз их вез по раскуроченной улице не могучий «хаммер», а чуть живой музейный драндулет, водитель которого по дороге вспомнил всех чертей и их ближайших родственников. Но ментор, воодушевленный предстоящим делом, не замечал ни ям, ни ухабов – а может, просто уже привык.
Когда они вошли в кабинет Большой Мамочки, ее черное лицо от усталости уже приобрело графитовый оттенок.
– Эбернети, опять ты? – не отрывая взгляда от монитора, она потянула носом воздух. – Какого дьявола?
– Капитан Роджерс, – торжественно объявил Хеймитч, – я хочу представить вам члена временного революционного правительства капитана Пейлор.
Мамочка наконец-то заметила в своем кабинете еще одного человека. Капитан Пейлор шагнула к ее столу, капитан Роджерс поднялась и вышла ей навстречу. Две ладони – черная и белая – встретились в рукопожатии.
– У нас есть место, где вы можете разместить раненых, – сообщила Пейлор без предисловий. – Правда, оно не оборудовано – это бывшая… хм… гостиница.
– Зато есть свет и вода, – вставил слово Хеймитч, – и туалеты работают.
– Предлагаю выпить кофе, – Мамочка ткнула пальцем кофеварку, и та засветилась красивым синим огнем, сменяющимся на оранжевый, потом на красный. – А теперь рассказывайте.
После настоящего кофе из сенатских закромов снова переходить на госпитальную бурду было как-то не очень, зато, во-первых, бурда была горячей, а во-вторых, и в-главных, к ней прилагались бутерброды с консервированной ветчиной – от такого в разрушенном городе не отказываются, к тому же и госпитальную кашу, и твердокаменные галеты организм голодного ментора уже расщепил на молекулы, и в голодном брюхе начиналось второе отделение концерта. Хеймитч умудрялся жевать, при этом внятно излагая все, что ему было известно о Тренировочном – а он действительно знал все его вентиляционные шахты и крысиные ходы. Большая Мамочка сосредоточенно записывала, не перебивая, и только один раз, когда услышала, что нижние этажи – спортивный комплекс и больница с уникальным оборудованием – затоплены, она, не сдержавшись, выругалась и нанесла столешнице страшный удар черным гранитным кулаком. Доктор Роджерс могла не только вылечить, но и покалечить.
– Поехали, – скомандовала она, как только с едой было покончено.
Драндулет они отпустили, к великой радости водителя, а в Центр поехали на госпитальной машине. За рулем восседала лично Большая Мамочка, которой, как и ее автомобилю, все ухабы и ямы были нипочем. Хеймитч едва успевал показывать дорогу.
На этот раз никто не посмел их остановить – наоборот, едва завидев Большую Мамочку, солдаты построились и вытянулись в струнку. В глазах у каждого читалось острое желание оказаться как можно дальше от этого места.
– Капитан Роджерс, – отдал честь старший караула, – разрешите доложить: лифт работает, но только с третьего по двенадцатый этаж, – Мамочка благосклонно кивнула, скомандовала: «Вольно», и под облегченные вздохи солдат все трое пошли вверх по лестнице.
– Первые два отремонтируем, с нижних сегодня же начнем откачивать воду, – на ходу планировала Мамочка, – а что у нас с двенадцатым?
– Двенадцатый… занят, – опередила ментора Пейлор.
– Я сделаю все, чтобы он поскорее освободился, – пообещал ментор. – Большего пока обещать не могу.
– Ладно, он нам погоды не сделает, – прогудела Мамочка, – к тому же при таком хлипком напряжении на верхних этажах обязательно будут перебои с водой. Пока лифт на ходу, начнем с одиннадцатого.
И пошла работа. Мамочка обходила помещения, заглядывая во все углы. Пейлор от нее не отставала, изредка отвечая на звонки. Ее коммуникатор не трезвонил, как Мамочкин, а вежливо вибрировал.
– А вы почему без связи? – поинтересовалась она у ментора. – Вы же тоже член правительства?
– Какой я член… правительства, – развел руками Хеймитч, еле поспевающий за начальством, – скорее, его задница, – Пейлор сдержанно улыбнулась, а Мамочка громко расхохоталась.
Вообще два капитана очень даже неплохо поладили. Уже на девятом этаже они начали отдавать телефонные распоряжения – Мамочка звонила на склад, Пейлор в гараж, – и к Центру один за другим начали подъезжать грузовики, из которых солдаты пачками выносили армейские складные кровати. Хеймитч диву давался, глядя, как у этих двух теток все слаженно работает. Через полчаса они уже были друг для друга Джин и Синтия – не иначе ментор стоял у истоков прекрасной дружбы. Поддавшись общему настрою, он и сам помогал расставлять кровати, накачивать матрасы, вставлять выбитые стекла… вот чего тебе не хватало все эти годы, Хеймитч Эбернати – простого физического труда.
Когда добрались до четвертого, где разместились Победители, ментор всерьез обеспокоился – что, если Мамочка наткнется на разгуливающих по этажу голых девок? Ладно, махнул он рукой, он тут ни при чем, пусть девицы сами спасаются.
– Это здесь ты живешь, Эбернати? – принюхалась Мамочка. – Спиртным так и разит... Да тут весело, как я погляжу! – откуда-то и в самом деле доносился пьяный хохот.
Армия победителей, мать их, сплюнул Хеймитч. Стыд и срам. Пустили козлов в огород – они о сладкой жизни только в старинных книгах читали… ну ничего, сейчас Мамочка всыплет им перцу в компот!
Капитан Синтия Роджерс двинулась вперед по коридору, на всякий случай сняв пистолет с предохранителя.
– Всем привет, – она распахнула дверь, открывая взору ментора весьма непотребную картину.
За столом, уставленным бутылками – где только добыли? – сидели Энобария и два офицера, а третий валялся на диване, причем не один. Наверно, это в его рубахе разгуливала утром Джоанна Мэйсон, вовсю теперь его обихаживающая, не замечая посторонних. На ее лице было чистейшее удовольствие, как у ребенка, летающего вверх-вниз на качелях. Казалось, что ее голые прыгающие груди вот-вот не выдержат, оторвутся и шмякнутся об пол. Хеймитч отвернулся, чувствуя, что заливается краской – раньше ему такая картина тоже была бы пофиг.
– Кто тут у нас? – загремела Мамочка, пинком переворачивая стол. Офицеры вскочили, трезвея на глазах. – Что, лейтенанты, в штаны наложили? – Хеймитч еле сдержал смех: со стороны лейтенанты именно так и выглядели. – Быстро вынимайте товарища из-под девицы, – она брезгливо показала на диван, – приводите себя в порядок, и на выход! – лейтенантики тотчас кинулись выполнять. – На выход – это для всех! – рявкнула Мамочка, обращаясь к Энобарии.
– Чего это вдруг? – ощерилась та. – Это наше место! Мы – Победители!
– Это они победители, – показала Мамочка в окно, где во двор уже въезжал транспорт с ранеными, – а вы обе… – и она сказала, кто, присовокупив парочку сочных прилагательных.
– Ты что-то промычала, черная корова? – пошла на нее Энобария. – Да я таких, как ты…
Удар ногой с разворота мог нокаутировать кого угодно, только не капитана Синтию Роджерс. Отклонившись всего на полградуса, она с удовольствием помогла Энобарии протаранить зеркальную стену, сообщив дополнительное ускорение легким тычком.
– Корова – животное рогатое и опасное, – назидательно сказала Большая Мамочка оглушенной противнице, выбирающейся из-под осколков. Но Энобария ее не слушала – ошарашено глядя, она что-то выплевывала в ладонь.
– Дай угадаю… неужели клык? – Мамочка сокрушенно покачала головой. – Ай-яй-яй, что я теперь скажу сержанту Хоторну?
– Ты что, с ними, Эбернети? – окликнула ментора нервно одевающаяся Джоанна. – Надо полагать, тебя отсюда не выкидывают?
– Представь себе, не выкидывают, – прогремела Большая Мамочка. – Мистер Эбернети назначается… кем мы его назначаем, Джин?
– Комендантом здания, – тотчас ответила Пейлор, – и предоставляем жилье… – она переглянулась с ментором, – на двенадцатом этаже.
– А нам жилье предоставят? – мрачно спросила Джоанна, застегиваясь не на ту пуговицу. – Или на улицу выкинут?
– Ты солдат, Мэйсон? – прочитала Мамочка фамилию на ее форме. – Вот и иди в казарму. Только не в мужскую, а в женскую!
– Мы в другое место пойдем, – злобно прошепелявила Энобария, выводя в коридор наконец-то одевшуюся подругу, – и кое-кто о многом пожалеет…
– Чего застыли? – гаркнула Мамочка на окаменевших лейтенантиков, пропуская угрозу мимо ушей. – Если хотите, чтобы я забыла ваш позор, идите работайте! Сначала уберите за собой, а потом во двор! Там раненых таскать – не перетаскать! – лейтенантики тут же исчезли.
Посмотрим, сопляки, как теперь вы у меня потребуете пропуск, подумал довольный Хеймитч. И на тебя, Хавенсби, тоже посмотрим. Будет тебе свет в окошках – только такой, как я хочу.

[Bhanu]

Глава 4. Гейл Хоторн

Планолет скользил над лесом, едва не задевая верхушки деревьев. Гейл не привык так долго болтаться в воздухе: иногда ему становилось не по себе, а чаще откровенно укачивало – спасибо, миссис Эвердин дала ему с собой таблетки, которые он был вынужден глотать каждые два часа. Приходилось терпеть – если бы не попал на этот спецрейс, трясся бы неделю в поезде. Лучше как-нибудь переморщиться, зато провести побольше времени с мамой и младшими – давно же он их не видел...
Они летели уже двенадцать часов, несколько раз садясь на дозаправку. Четыре планолета везли из Капитолия в Тринадцатый одежду, лекарства и детские игрушки, а кроме них – специальный груз особой важности: тело Альмы Койн. По иронии судьбы гроб был накрыт флагом с сойкой-пересмешницей.
В салоне было холодно. Форма не грела, и чтоб совсем не окоченеть, Гейл устроился между тюками – справа детские подгузники, слева плюшевые медведи. Глядя сквозь иллюминатор на заснеженный лес, он чувствовал себя Санта-Клаусом, везущим подарки на санях по воздуху. Если не побриться еще два дня, то и борода вырастет, как у Санты… Он старался думать о маме, Рори, Вике и Пози, о том, как они его встретят, о земляках, которые ему тоже, наверно, будут рады, но мысли поворачивали назад, в оставленный Капитолий… в Тренировочный центр, где на двенадцатом этаже заперта Кискисс, с которой теперь остались только мама и старый пьяница. Кажется, с последним удалось, наконец, поладить – лишь бы снова не запил…
Почему-то с самой этой клятой последними словами Жатвы, на которой вытянули имя Прим, Гейл постоянно оказывался не там, где был нужен. Вместо него, внесенного в список сорок два раза, жребий вытянул Пит Мелларк, сроду не подписывавшийся на эти тессеры. А пошел бы добровольцем вместе с Кискисс – оставил бы семьи без прикрытия, этого бы она ему никогда в жизни не простила, тут Пит был полностью прав… Кроме того, он бы скорее умер, чем объявил о своей любви на весь Капитолий – да просто рот бы не открылся и язык не повернулся, потому что нельзя метать бисер перед свиньями. После Игр не вылезал из шахты – попробуй прокорми такую семью. Вот и виделись только по воскресеньям, а когда по забору пустили ток, пришлось вкалывать без выходных – с глаз долой, из сердца вон… только это не о его сердце. И на площади из огня ее вытащил Пит – снова Пит, а не он, которого повязали за каких-то полчаса до взрыва… да что площадь, вот если бы им раньше встретиться в лесу, до этих его горелых буханок! Но, во-первых, никаких буханок у шахтерского сына Гейла Хоторна просто быть не могло, нечего было ей кинуть в лужу – хотя он не смог бы так обойтись с хлебом, даже горелым. А во-вторых, у него самого тогда разрывалась голова, чем накормить большую семью – маминого заработка не хватало даже на самое необходимое. И только в лесу никакого Пита не было…
Теперь, когда между ними все кончено, судьба наконец-то предоставила ему и нужное время, и нужное место.
Небо в иллюминаторе почернело, как угольный пласт. Свет горел только в кабине у летчиков – туда Гейл и отправился.
Экипаж, одетый в специальные теплые комбинезоны, обсуждал вовсе не предстоящее Рождество, которое наконец-то разрешили праздновать официально. Разговор был о том, к чему революция привела и страну, и Тринадцатый дистрикт.
– Правильно сделали, – говорил молодой бортинженер, наливая Гейлу в кружку горячий кофе, – сколько можно жить под землей, человек не крыса! У меня мама врач, она много чего об этом знает. У наших детей иммунитет на нуле, оттуда и эпидемии. А еще она говорит, что люди уже начали вырождаться от того, что заперты по дистриктам. Зато теперь можно поискать себе невест и в других краях – правда, сержант?
– Не до невест, когда Фрост зубами щелкает около задницы, – умерил его восторги бородатый штурман. – Мы там увязли. Кто нас учил воевать в лесах? Вот он, лес, вокруг забора – хоть бы раз провели учения! Нет, чем угодно занимались – историей войн с самого Македонского, ядерными технологиями с самой Хиросимы – только не тактикой партизанской войны! Можно воевать с режимом – нельзя воевать с народом! А народ на их стороне уже только потому, что они свои, а мы пришлые. Это самый древний неписаный закон: своим помогай, а чужих бей без пощады – даже если чужие хотят тебе добра, а свои не хотят…
– Плевать им на наше добро, – раздался голос командира, – у них свое было. Это другие не знали, что завтра будут есть, а Первый и Второй кушали вдоволь. В одном для Капитолия ковали золото, в другом железо. Жили – не тужили, ни в чем не нуждались, даже Жатва дело добровольное, и тут нате – революция, которая им нужна, как эпидемия чумы. Это у нас жизнь началась – у них закончилась. Во всяком случае, они так думают. Ну и что с того, что грохнули этот Орех? – он в упор посмотрел на Гейла. – Плох тот хозяин, который кладет все яйца в одну корзину!
Гейл и сам все это знал и понимал. После взрывов, так лихо спланированных им в числе прочих умников, через тоннель вышли далеко не все – можно было догадаться, что в Орехе имелись ходы, на плане не обозначенные. А когда повстанцы вошли в гору, им ничем не удалось поживиться: неверно введенные коды доступа запускали взрывные механизмы, а самое ценное вынесли еще до того, как армия подошла ко Второму. Им достался пустой Орех – пустой и опасный. А после, выждав, когда армия, опьяненная скорой победой, двинется на Капитолий, Второй собрался с силами и ударил ей в спину. Теперь между Капитолием и дистриктами стоял бывший военно-промышленный центр Панема, на глазах оправляющийся от ран. К тому же, несмотря на зиму, Второй не имел проблем с продовольствием: склады были забиты на несколько лет вперед, а местное население поддерживало Армию сопротивления, растущую на глазах, сливающуюся из мелких разрозненных банд и направляемую твердой рукой полковника Марка Лициния Фроста.

[Bhanu]

– Слушай, сержант, а ведь я тебя видел в агитроликах, – пригляделся бортинженер. – Парни, это же он рядом с Сойкой был всю дорогу! – завопил он, будто увидел на борту живую крысу.
– Может, он нам и расскажет, почему его подруга застрелила нашу Альму? – штурман смотрел на Гейла, как будто тот убил всю его семью.
– А если не расскажу, вы меня выбросите? – приготовился Гейл к обороне. – Тогда сделайте одолжение, не над водой. В лесу я выживу.
Он этого ожидал, просто не успел как следует приготовиться. Теперь наверняка не только ему, но и всем его землякам в Тринадцатом больше не рады. Но на дворе зима, уйти некуда – остается терпеть до весны… как бы еще удержаться и никому морду не набить в этом отпуске.
– Отставить разговоры, – прервал их командир. – Не хватало еще драки на борту. Помните, что было написано на ее браслете? «Психически дезориентирована». Не надо давать оружие людям, больным на голову. Все на этом.
А может, дело не в голове, подумал Гейл, снова устраиваясь между тюками в темноте и холоде. Может, ей просто некого больше терять. Главным человеком для Кискисс всегда была Прим, прочие без нее не имели смысла – ни он, ни мама, ни Пит… по крайней мере, в этом они оба равны.
– Идем на посадку, – объявил командир спустя два очень холодных часа.
Планолеты один за другим опускались на самую обычную посадочную полосу – прятаться было уже не от кого. Чтобы наконец-то согреться, Гейл помогал при разгрузке – ловил тюки и кидал на транспортер, уносящий в подземный склад детские подгузники, лекарства и плюшевых медведей. Он вспомнил, что в Тринадцатом дети играли чем придется – все их игрушки сожгли во время эпидемии. Единственной куклой Пози, вынесенной из сгоревшего дистрикта, играл весь этаж – пока маме не удалось выпросить на складе узелок старого тряпья и нашить всем желающим таких же кукол.
Когда резиновая лента унесла под землю последний тюк, Гейл перевел дух и вошел вместе во всеми в лифт. Никогда он не думал, что ему будет так приятно опускаться под землю. Теперь это его дом – о другом доме думать не хотелось. В конце концов, здесь тепло и светло – гораздо лучше, чем в их прежней развалюхе, которую зимой невозможно было натопить, как ни затыкай щели. К тому же есть горячая вода и теплый сортир – как в лучших городских домах, чего еще надо? И у мамы наконец-то зажили вечно кровоточащие руки – здесь белье стирают умные машины, а человек только за ними следит да на кнопки нажимает, этому она быстро выучилась. А главное – здесь отличная школа. Мальчишкам больше не придется зубрить про эту угледобычу, будь она неладна – с того самого дня, когда их, выживших после бомбежки, увезли сюда по воздуху, оба твердо решили стать летчиками и больше никем.
Проходя по коридору, Гейл миновал отсек, в котором когда-то жила семья Эвердин. Из-за двери слышались уже другие голоса – значит, миссис Эвердин сюда больше не вернется… Интересно, жив ли еще их уродский кот – может, убежал за своей маленькой хозяйкой, не зная, что искать больше некого?
Несколько шагов – и он дома… он медлил, не решаясь войти. Слышно было, как мама пытается уложить Пози, но та ни в какую… а вот это уже интересно, обычно сестренка не брыкается. Значит, ждет его и боится проспать.
Так и было: стоило Гейлу открыть дверь, как он чуть не оглох от радостного визга.
– Осторожно, у него ребра сломаны! – мама еле справлялась с мальчишками, так и норовящими повиснуть на старшем брате. – Пози, ты бы еще ему на голову влезла! – растолкав детвору, она осторожно обняла сына и с надеждой спросила: – Ты надолго?
– Как доктора решат, – ответил Гейл, стараясь загрести в охапку все семейство, не упуская никого, – это же отпуск по ранению. Как вы тут? – задал он вопрос, так мучивший его в дороге.
– По-всякому, – ответила мама не очень обнадеживающе, – работы много. Нас же тут прибавилось… Ладно, потом расскажу – сейчас тебе надо вымыться с дороги и поесть.
– Как поесть? – не понял Гейл. – По расписанию же отбой.
– Ты забыл про Сэй, – улыбнулась мама, – ей разрешили покормить тебя вместе с летчиками. К тому же доктор Роджерс еще днем позвонила и сказала, чтоб тебя с сегодняшнего вечера поставили на довольствие.
Гейл мысленно поблагодарил Большую Мамочку, не без оснований подозревая, что тут еще кое без кого не обошлось. Он не был голоден – в госпитале ему выдали в дорогу дневной сухой паек, шоколадку из которого он приберег для Пози, – но какой солдат откажется от горячего ужина?
Пользуясь своим положением, мама, конечно же, припасла для сына чистую одежду по росту и размеру. Гейл с наслаждением залез в душ и включил горячую воду – в Капитолии теперь шла еле теплая, а во Втором вымыться удавалось очень-очень редко, и если бы не спреи от вшей, было бы совсем худо. Мыло ему тоже дали настоящее, человеческое – не приторное капитолийское, от которого весь день пахнешь, как парфюмерная лавка, и не едкие черные армейские бруски, а белое, мягкое, почти без запаха.
В столовой Гейла ждали. Земляки бросились его обнимать – Хейзел еле успевала их урезонивать, чтоб не переломали сыну оставшиеся ребра. Больше всех радовалась, конечно, Сальная Сэй. Когда-то Двенадцатый точно так же принимал Китнисс – но он-то вернулся не с Голодных Игр, а с войны, которая еще непонятно когда закончится… и никаким не победителем. Хоть бы ни о чем не расспрашивали… Они и не спрашивали – они смотрели. Так бы смотрели, если бы он вернулся без рук и без ног. Никто не говорил о Китнисс, как о веревке в доме повешенного. Летчики ужинали за соседним столом – все четыре экипажа – и старались не смотреть в его сторону.

[Bhanu]

Ужин приятно удивил – на тарелке лежал большой шмат овощной запеканки с маслом, а в кружке дымился тот самый травяной чай.
– Теперь овощи возят из Одиннадцатого, – рассказывала мама. – Разгружают на станции в Двенадцатом – рельсы-то уцелели – а к нам уже везут по воздуху. Конечно, это большой расход горючего – весной начнем отстраивать старую дорогу… Может, врача позвать – ты же вот-вот со стула упадешь!
– Ничего страшного, – ответил Гейл заплетающимся языком, – просто мне бы поспать…
Он опомнился в коридоре, куда его еле выволокли мама и Сэй.
– Ты в порядке? – обрадовалась Сэй. – Хейзел, доведем его до постели, пока он на ногах – а то ведь не унесем!
– Сэй, – пробормотал Гейл из последних сил, – где кот?
– Лютик, что ли? – фыркнула Сэй. – У меня паршивец… вот дождется, суп из него сварю!
Мальчишки не шумели, и только Пози все пыталась улечься на груди брата, как котенок, несмотря на то, что мама решительно ее сгоняла. Все равно, едва погас свет, мелкая прокралась к нему под одеяло, как частенько делала в Двенадцатом.
Наутро Гейл убедился, что в Тринадцатом очень многое осталось по-прежнему, несмотря на очевидные перемены. Например, жизнь людей все так же шла по расписанию. Правда, стало немного посвободнее, и в столовой больше не высчитывали каждому дневной рацион с точностью до калории. На завтрак сегодня дали обычную овсянку, зато полную миску, с маслом и джемом, и крепкий чай с лимоном. За столами Гейл увидел много новых лиц – преимущественно детских. Все дети были очень худые и бледные, как сироты из приюта. На вопрос, откуда их столько взялось, мама ответила, что свезли из пострадавших дистриктов – в основном из Восьмого, где камня на камне не осталось, и из Одиннадцатого, где очень много ослабленных и больных. Пока взрослые трудятся на восстановлении родных домов, детей одним из последних распоряжений Альмы Койн временно вывезли в Тринадцатый – учить и лечить. Сейчас эти дети, как и прочие граждане, молча сидели за столами, не поднимая глаз. Гейл вспомнил, что на сегодня назначены похороны.
Постепенно он замечал, что на него посматривают косо – не только старожилы Тринадцатого, но и некоторые земляки. Конечно же, это за Китнисс, за два ее выстрела – одним был уничтожен Двенадцатый, другим – Альма Койн, от которой здесь ничего, кроме добра, не видели. Китнисс застрелила Койн из-за убитой сестры, но никто из выживших сограждан не стрелял в Китнисс из-за своих погибших близких.
После завтрака Гейл отправился к врачу. В Тринадцатом никто не бездельничал, да он и сам хотел напроситься на какую-нибудь работу. Ему до смерти хотелось в лес, но с поломанными ребрами из лука толком не постреляешь, да и доктор вряд ли разрешит. Когда-то они с Кискисс в эти дни таскали домой омелу и еловые ветки, а последней их безоблачной зимой даже повесили в лесу на елку бумажные фонарики, которые склеила Прим…
Он понял, что должен сегодня сделать. И плевать на докторов.
– Что же мне с тобой делать, Хоторн… – осмотрев его и изучив историю болезни, задумался пожилой врач. – Вот тебе пока список – выбирай работу по душе. Все равно больше четырех часов в день трудиться не будешь – из тебя же осколки вынимали двое суток.
Все предложенные занятия были нудными до зубовного скрежета. Что поделать, любая более-менее интересная работа требовала выучки, а Гейл по сравнению с любым из его здешних ровесников был просто дремучим дикарем: книг не читал, компьютера в глаза не видел, из оружия знал только лук, а из всех школьных предметов – только угледобычу и четыре арифметических действия, большего рабам не полагалось. Хотелось ли ему учиться? Еще как, да и Бити считал его очень способным. Если Прим могла стать врачом, почему бы и ему не выучиться, скажем, на инженера? Только судьба распорядилась иначе – он солдат. Кончится война, тогда посмотрим.
Получив на руки заключение врача о трудоспособности, Гейл сразу же спустился на школьный этаж. Через час он вел небольшой отряд той же лесной тропой, какой они с Кискисс ходили осенью на охоту. Тогда над ними было синее сентябрьское небо, а в опавшей листве под ногами шуршала мелкая лесная живность. Они были счастливы, что наконец-то выбрались из-под земли, шли по лесу босиком, по щиколотку в этой листве, совсем не думая, что под ногой может оказаться ядовитая змея… Теперь и тропа, и листва, и живность спрятаны под снегом, а небо низкое и серое, назавтра обещали буран.
Гейл шел впереди, прокладывая дорогу. Его отряд был маленьким, но неплохо вооруженным: шесть автоматов на десятерых. Кроме оружия, с собой у них были бензопила, топор, веревки и корзины. Оружие им выдали на случай нападения диких собак, но старшеклассники, впервые увидевшие лес, так громко вопили, дивясь каждому кусту, что все зверье наверняка разбежалось от них в другие дистрикты. Улучив момент, сопровождающий их учитель географии мистер Норт шепнул Гейлу, что неплохо бы им как-нибудь выбраться в лес без учеников, а то ему неудобно при них задавать вопросы.

[Bhanu]

Найдя подходящую елку, ее быстро спилили и туго стянули веревками. Те, кто не возился с елкой, набирали в корзины омелу, остролист и еловые шишки. А потом жгли костер и жарили вареную картошку на палочках. Но когда вернулись из лесу, горящие глаза детей сразу погасли. Радость была неуместна – сегодня хоронили Альму Койн.
Раньше покойников сжигали в специальной печи, но теперь, когда уже не нужно прятаться, Тринадцатый мог позволить себе кладбище. Могила была вырыта еще до прибытия спецрейса. В два часа пополудни все работы были остановлены и все до единого люди подняты на поверхность. Даже самых тяжелых больных привезли на колясках. Из других дистриктов тоже прибыли отдать последнюю дань уважения – к своей великой радости, среди гостей Гейл заметил Бити.
Когда из лифта вынесли гроб, накрытый флагом, наступила такая тишина, что Гейл услышал, как шуршит снег, падая на его форму. Здесь люди тоже не привыкли к проявлению чувств.
Рядом с гробом встал коренастый рыжеволосый человек в форме полковника – нынешний глава Тринадцатого Уинстон Мерфи. Если Боггс был правой рукой покойного президента, то Мерфи с полным основанием можно было назвать левой.
– Сегодня мы прощаемся с нашей Альмой, – заговорил он в микрофон. – Я не буду говорить, что она сделала для нас – пусть каждый скажет себе это сам. Я не буду вспоминать, чего нам стоило выжить в окружении и изоляции – вы помните об этом сами. Древние говорили, что революция пожирает своих детей. Да, она знала, на что идет ради нашего – и не только нашего – будущего. Она знала, что может повторить судьбу другого президента-освободителя – Авраама Линкольна… – Гейл знать не знал, кто такой Авраам Линкольн и кого он освободил. – Посмотрите, друзья: мы стоим под открытым небом и не боимся, что налетят бомбардировщики. Весной мы начнем отстраивать город, и он будет лучшим памятником нашей Альме. Мы сражались и победили, теперь главное – эту победу удержать. Мы все знаем, что сейчас происходит – но именно в эти тяжелые дни начинают прорастать семена будущего. Мы видим, как дистрикты протягивают друг другу руку помощи – добровольно, это дорогого стоит… – он оглядел стоящих вокруг людей. – И еще: не ищите виноватых. Мы не допустим никакой мести, никакого суда Линча. Мы не знаем, почему это произошло. Пусть добрые соседи останутся добрыми соседями. Альма не хотела бы, чтобы ее смерть посеяла между нами вражду...
В этой речи Гейл услышал свое: Китнисс не столько заключена под стражу, сколько взята под усиленную охрану. Теперь ее крови хотят и свои, и чужие – и только ничтожная горстка людей желает Сойке добра. В этом сумасшедшем доме, называемом Панемом, не осталось никого, кто не хотел бы чьей-то крови. Даже Питу Мелларку промыли мозги… Странно, но именно это тогда и добило Гейла – не пепел Двенадцатого, не уничтоженный госпиталь в Восьмом, а именно Пит, которого он лично приволок, чтоб Кискисс не страдала. Как же, он ее смерть приволок. Именно после этого он и взялся за бомбу... Конечно, легко быть добрым при сытой жизни. Однако сытыми в городе были многие, а добрым – один Пит. До того, как Гейл притащил в Тринадцатый вместо прежнего милого пекаря злобного психопата-убийцу, он даже не задумывался, насколько это важно – чтобы среди них жил такой Пит. Как свечка: вроде маленький огонек, но если его погасить – мрак усилится. Вот он и усилился – в его, Гейла Хоторна, голове…
Слово взяла директор школы Верити Уильямс:
– У Альмы не было своих детей, но ее душа болела за каждого. Она не хотела бы, чтобы ее смерть отменила Рождество. Наши дети сегодня ходили в лес и принесли елку – первую елку за семьдесят пять лет. У них и так было в жизни очень мало хорошего – особенно у тех, кого вывезли из дистриктов. Поэтому сегодня вечером у нас будет настоящая рождественская елка. С подарками. Альма была бы очень рада.
Гейл спрятал усмешку: он в жизни не думал, что способен найти общий язык с директором школы, хотя против миссис Уильямс лично ничего не имел.
Гроб, накрытый флагом, на веревках опустили в могилу. Сразу после этого по старинному обычаю дали салют, выстрелив из ружей десять раз в тяжелое беспросветное небо. Теперь каждый – опять же по старинному обычаю – должен был подойти к могиле и бросить свой ком земли. Когда Гейл бросил свой ком, то попал как раз в изображение сойки – и впервые почувствовал, что здесь не в гостях, а в отпуске по ранению.
Интересно, что сейчас делает Эбернети, думал он, когда его везли домой после укола. Надо же, среди чужих держался, а среди своих поплыл…
Когда он открыл глаза, дома никого не было. Он встал, прошелся по комнате, вышел в другую, где все стены были увешаны рисунками, как на выставке. Раньше дети столько не рисовали – было нечем и не на чем.
Три стены из четырех, конечно же, заняли Вик и Рори, по рисункам которых можно было изучать историю мировой авиации. Чего там только не было: от воздушных шаров, аэропланов и сверхзвуковых истребителей, оставшихся только в книгах да в кино, до планолетов, зарисованных с натуры твердой рукой и во всех подробностях. Вдоволь налюбовавшись, Гейл отошел к стене, где развесила свои картинки сестренка. Лучше бы он этого не делал. У Пози была твердая рука ее братьев плюс хорошая память и художественное воображение. На ее рисунках он увидел все, что осталось от их погибшей родины. Их домишко в четыре окна, стаи ворон над Шлаком, синий далекий лес, алый шиповник на краю Луговины, черно-белый заснеженный поселок, рыжий кот Лютик с единственным желтым глазом… и ни одного рисунка с бомбардировщиками и горящими домами, как будто ничто не погибло. На одной из картинок Пози очень похоже нарисовала Гейла и Китнисс – окруженные деревьями, они целились из луков куда-то за край. Пози этого видеть никак не могла – значит, представила. Наверно, ей просто всегда хотелось в лес. Гейл тут же дал себе слово брать сестренку после войны на охоту по первому ее требованию – если, конечно, вернется живым.
– А, проснулся? – сестренка, легкая на помине, вбежала в комнату, ведя за собой очень худую и бледную черноглазую девочку. – Познакомься, это Сильвия, идем с нами на елку!
Да, интересно было бы взглянуть, как распорядились сегодняшней добычей. А еще интереснее было бы встретить Бити – гости должны засвидетельствовать свое почтение. Хотя кто его, Долбанутого, знает…
Елка, увешанная всякой всячиной, стояла посреди столовой, на стенах которой красовались венки из омелы и остролиста. Присмотревшись к елке, Гейл понял, что к празднику готовились заранее – такие украшения наскоро не слепишь. Особенно ему понравились звезды, выточенные из часовых шестеренок и надраенные до солнечного блеска. Играла музыка – раньше в Тринадцатом обходились без нее, да и без праздников тоже. Голоса давно ушедших людей пели о давно забытых вещах – елочных игрушках, жареных каштанах, красноносых оленях и прочих санта-клаусах. А еще Гейл никогда в жизни не видел столько детей: бледных, как маленькие привидения, и тощих, как черные бездомные котята, среди которых совсем потерялись более-менее крепкие и ухоженные местные.
Бити он искал недолго. Долбанутый стоял у елки, вертя в руках какую-то замысловатую многолучевую звезду.

[Bhanu]

– Варвары, – укоризненно сказал он, заметив Гейла. – Раскурочить такой механизм! Этим часам, наверно, было пять веков или более…
– Ты здесь надолго? – Гейл вспомнил, что виделся с ним позавчера: если он не прибыл тем спецрейсом из Капитолия, то когда?
– Хотел улететь сегодняшним вечером, но придется задержаться из-за погоды, – с сожалением ответил Бити, – нужно будет придумать, чем себя занять.
– По-моему, у нас с тобой остались кое-какие неоконченные дела, – напомнил ему Гейл. – Как насчет отдела спецвооружения?
– А именно? – наморщил Бити лоб. – Ах, да… ты говорил…
– Санта идет! Санта! Санта! – ответ Гейла потонул в радостных детских – и не только детских – голосах. Он махнул рукой и решил, что продолжит после.
С высоты своих шести с половиной футов он увидел, в столовую входит белобородый толстяк в красной шубе, таща за собой на пару с каким-то зеленым человечком самые настоящие сани. На санях едва держался огромный мешок.
– Хо-хо-хо! – раздался жизнерадостный бас. – Здравствуйте, девчонки, здравствуйте, мальчишки! Я знаю, вы все вели себя хорошо! Подходите за подарками – всем достанется и еще останется!
Санта раскрыл мешок, и Гейл увидел, что он полон самых настоящих апельсинов. Один за другим дети подходили к саням, унося с собой большие плоды, оранжевые, как солнце – некоторым приходилось держать их обеими руками. Не зная, как это едят, многие кусали апельсины, как яблоки – вместе с кожурой. Гейлу вспомнилось, как Кискисс вырвалась к нему в лес впервые после Игр – у этой встречи был запах апельсинов, она принесла их для него. Как подбежала, как плакала на его груди долго и громко, до истерики – только с ним она могла себе такое позволить, с остальными надо было изображать железного человека. Как, успокаивая, поил ее водой из ручья, как впервые в жизни поцеловал на прощание – а потом какая-то сволочь донесла об этом…
– Извини, я уже забыл, – вернул его Бити в сегодняшний день, – что ты хотел узнать в отделе спецвооружения?
– Я про нашу бомбу-ловушку – ты все стер или что-то осталось? – напомнил ему Гейл.
– Ах, это… – вспомнил Бити. – Здесь точно ничего нет, не ищи.
Он думает, что мне зачем-то это нужно, понял Гейл. Хорошо, не буду разубеждать.
– А где тогда оно есть? – живо поинтересовался Гейл. – Идея-то шикарная, надо заниматься!
– Вот и Плутарх то же самое говорил, – отозвался Бити. – Ты же знаешь, он специалист. Попался бы ты ему раньше – он бы, возможно, привлек тебя к разработке Голодных Игр, на него работало много разных умников по всей стране… – Гейла передернуло. – Так что я все наши наработки отдал ему – по-моему, они слишком хороши для мусорной корзины… с ним и разговаривай… – он обхватил голову. – Извини, я пойду к себе – здесь слишком шумно. Ах, да, – спохватился он, – счастливого Рождества!

[Bhanu]

Глава 5. Эффи Бряк

Хеймитч отпер дверь своей новой комендантской квартиры, с наслаждением разулся, в два тяжелых шага достиг дивана и растянулся на нем во весь рост. Ноги, отказывающиеся держать хозяина, тут же затеяли тяжбу с его голодным брюхом. Брюхо требовало еды, но для этого нужно было уговорить ноги встать и дойти до кухни, а строптивые конечности не соглашались ни на один шаг. В ожидании победы какой-нибудь из сторон – ему было все равно, какой – Хеймитч без сил валялся на диване, изредка поглядывая то на потолок, то в темное окно.
Номер, в котором он провел двадцать пять менторских сезонов, теперь занимала охрана – зато для коменданта здания нашлось место поблизости. Дело в том, что между одиннадцатым и пентхаусом был еще один этаж – технический, куда никто, кроме безгласых, не совался. Хеймитч забредал туда всего один или два раза – естественно, по пьяному делу. Там он и поселился – в бывшем помещении для персонала, где безгласые обедали, отдыхали и ночевали при необходимости. Дрянную колченогую мебель солдаты заменили по распоряжению Пейлор и Мамочки, но чтоб найти приличную, которая могла бы втиснуться в эту каморку и еще оставить место для хозяина, пришлось перевернуть все этажи.
Комендантские обязанности мало чем отличались от привычных менторских: основным рабочим инструментом у него был коммуникатор, на который поступали звонки, а он переадресовывал их соответствующим службам. Главным в его работе было ходить по этажам, показывая, что ему до всего есть дело, и являться к начальству по первому требованию. Если первое ему было не в тягость, а временами даже в удовольствие – например, пить чай с медсестрами или общаться с ранеными, – то второе однозначно воспринималось как тяжкий жребий. Хорошо, если его требовала Пейлор, хуже – если Мамочка, но самым противным было общаться с Плутархом Хавенсби, который, получив долгожданную власть, из вчерашнего боевого товарища на глазах превращался в нечто противоположное. И уж конечно, временно – пока временно – исполняющий обязанности главы государства никак не мог простить ментору такого своеволия – мало того, что они с Пейлор без его ведома разместили в Тренировочном раненых, которых черта с два теперь выкинешь, так еще и бездомным капитолийцам выделили чуть не половину президентского дворца! И ведь не подкопаешься: хорош был бы будущий президент Хавенсби, если бы начал с притеснения раненых и бездомных…
И еще одну победу ментор мог записать на свой счет: распоряжением военного коменданта сестру Эвердин перевели в Тренировочный. Теперь Эль от дочери отделяли всего шесть этажей. В первый же вечер на новом месте он отнес ей тыкву, добытую Хоторном – по словам охранников, Китнисс до сих пор не съела ни ложки. Эль сказала, что сварит суп при первой же возможности – правда, вместо простой фасоли придется взять консервированную, но для военного времени и это большая удача.
Кажется, в дверь постучались. Срань господня, застонал про себя ментор, а ныне комендант – он и так весь день провел на ногах… пока еще на своих, но если гонять непривычные конечности с этажа на этаж в таком адовом режиме, скоро придется просить костыли!
– Входите, открыто, – по-комендантски хотел гаркнуть он, но вместо этого у него вышел какой-то жалобный стон. Впрочем, его услышали…
Позавчера он видел ее в золотом парике, едва ли не самом уродском и нелепом за всю историю их знакомства. Вчера он вспоминал ее и даже был бы рад встрече… Небеса услышали его – но с каким опозданием! Почему вместо настоящего мужика в военной форме, каким он был вчера, сегодня она должна видеть развалину, не имеющую сил соскрести себя с дивана?
Говори что-нибудь, идиот, подтолкнул внутренний голос.
– Хорошо выглядишь, – наугад ляпнул Хеймитч и тут же скривился: выглядела эта заноза так себе – кургузое пальтецо мышиного цвета, огромные дурацкие туфли, большой бумажный пакет в руках. И никакого парика – за то время, что они не виделись, ее когда-то мальчишеская стрижка отросла, и теперь на висках заворачивались жиденькие кудряшки, а лоб прикрывала короткая, наискось состриженная челка.
– Так сейчас носят, – пролепетала она, заметив его неодобрительный взгляд.
– Мне-то что, хоть наголо обрейся, – передернул плечами ментор, из последних сил принимая сидячее положение.
По правде сказать, его не удивила бы даже ее бритая голова – особенно если учесть, где коротала последние месяцы его бывшая помощница. Он знал, что Эффи Бряк арестовали в ту же ночь, когда была взорвана Арена Третьих Юбилейных Игр. Плутарх клятвенно уверял его, что мисс Бряк просто попала под горячую руку тем, кто спешно зачищал столицу от мнимых и настоящих мятежников и шпионов, и что ей абсолютно ничего не грозит – в крайнем случае заключение в одиночке и не самый привычный для леди режим питания. Собственно, ему было плевать, говорил себе Хеймитч – и без нее забот хватало. Он позволил себе вспомнить о напарнице, лишь когда войска повстанцев подошли к Капитолию и агенты Койн сообщили, что власти спешно расстреливают заключенных, особенно политических, реальных или вымышленных союзников мятежного Тринадцатого – старый режим неосмотрительно жег за собой мосты, избавляясь от тех, кто при разумном раскладе мог бы стать их козырем перед режимом новым. Каким чудом «политическая» Эффи Бряк избежала участи многих ей подобных, ментор не знал... да и знать не хотел. Окажись эта дамочка в числе покойников, он не стал бы особенно убиваться – по крайней мере, он честно пытался в это поверить.

[Bhanu]

Однако оказалось, что избежать расстрела далеко еще не означало выйти на свободу – те, кто выжил при уходящей власти, автоматически становились предателями при власти грядущей. Конечно, он не стал бы просить за изнеженную капитолийскую куклу так же горячо и отчаянно, как просил за Китнисс, но оставить глупышку Эффи на милость победителей он тоже почему-то не смог. К его доводам в защиту бывшей сопроводительши Двенадцатого неожиданно присоединился сенатор Хавенсби, почти уже президент Панема Альма Койн милостиво махнула рукой – и спустя несколько месяцев тюремного заключения Эффи Бряк вернулась к своим обязанностям.
Как вовремя все случилось, неожиданно подумал Хеймитч, рассеянно наблюдая, как Эффи теребит свои кудряшки и неловко переминается с ноги на ногу – не присочини он тогда напарнице бесценные организаторские способности, кто знает, где бы она была сейчас?
– Ладно, проходи, – он махнул рукой, пытаясь изобразить приглашающий жест, – раз уж пришла…
Не слишком любезно, но он и не думал любезничать. Огрызаться и хамить по старинке ему не хотелось, разговаривать с ней нормально он так и не научился, оставалось изображать старого ворчуна. Еще вчера она бы наверняка прочла ему нотацию о манерах – сегодня же без возражений процокала в комнату, робко присела на самый краешек дивана, подальше от него, и опустила свой драгоценный пакет на пол. Прямая спина, бегающий взгляд, испуганно поджатые тонкие губы, подкрашенные неестественно-яркой помадой – как будто она не в гости сюда явилась, а на допрос… на допрос?
Ментор виновато прикрыл глаза. Вот дьявол… о допросах он как-то не думал.
– Не глупи, женщина, – ему внезапно стало жаль ее. – Я же не следователь, а здесь не изолятор. Будь как дома.
Эффи молча кивнула, но осталась сидеть в прежней позе на прежнем месте. Еще недавно Хеймитч был бы несказанно счастлив тому, что эта болтливая курица заткнулась и перестала кудахтать, но сейчас ее затравленное молчание угнетало его сильнее любых проповедей.
Наверно, она хотела сказать ему что-нибудь теплое, ободрительное – но в голову лезли лишь сухие протокольные соболезнования, намертво вбитые в ее официальный капитолийский лексикон. Даже привычное «мне жаль» казалось напыщенным и отстраненным. Ей не было жаль, и он знал об этом. Не потому, что она совсем уж ничего не чувствовала – потому что не чувствовала так, как те, кто выжил. Как он, как Пит, как Китнисс. Вместо слов, спрятав глаза в пол, она вдруг решилась на неслыханную смелость: робко придвинулась, на ощупь поймала его руку и попыталась разжать стиснутый в камень кулак. Рука привычно упрямилась и не поддавалась. Пришлось приложить усилие: она с трудом отогнула мизинец, безымянный палец, потом осторожно царапнула под средним, словно говоря – эй, давай, впусти меня! Он поморщился и нехотя разжал кулак, раскрывая перед ней ладонь, широкую и плотную, с четкими глубокими линиями, словно вырезанными ножом – тем самым, который все эти годы он хранил под подушкой…
– Шелковые? – нарушил тишину хриплый вопрос.
– Что…? – рассеянно выдохнула она, скользнув взглядом по ниткам застарелых шрамов на его запястье.
– Чулки. Шелковые?
Она скосила глаза. Насупившись, он хмуро смотрел перед собой – то ли на свою руку с покорно распахнутой ей навстречу ладонью, которую она зачем-то удерживала на своих коленях, то ли на эти самые по-детски жалобно-острые коленки, сиротливо торчащие из-под не по сезону короткого и легкого пальто.
– Шелковые, да, – сглотнув, прошептала она, чувствуя внезапный острый стыд.
Он коротко кивнул, но не поднял глаз и даже не шевельнулся, и рука его по-прежнему оставалась безжизненно-неподвижной. Если бы не едва подрагивающие пальцы и не странно приятное ощущение тепла… даже жжения там, где ее касался его взгляд, она бы подумала, что он вообще забыл о ней. Ей отчаянно хотелось узнать, что творилось сейчас в его голове, о чем он думал, отстраненно и требовательно ощупывая светящимися в полумраке глазами ее ноги – еще вчера ультрамодные и жутко неудобные туфли, тонкие, когда-то изящные, а теперь откровенно худые лодыжки, колени в единственных уцелевших кремовых чулках. Внутри шевелилось и росло что-то острое – паника, волнение, томление? – но она с горечью понимала, что никогда не решится заговорить об этом… как не заговорит и он.
Какая непроходимая идиотка – зачем она так вырядилась, зачем вообще пришла сюда?!
– Мдааа, женщина… никакая война не заставит тебя пожертвовать парой чулок, – неожиданно усмехнулся он, с усилием отводя взгляд, и коленям снова стало холодно.
Он действительно думал о ней. О том, что все вокруг изменилось, все пошло прахом – и о том, что даже в этом прахе осталось что-то неизменное. Например, чулки и манеры Эффи Бряк. Стоило взорвать старый мир, чтобы узнать об этом.

[Bhanu]

Мысленно обругав себя, Хеймитч рывком поднялся с дивана, и ноги, забыв об усталости, сами собой шагнули в темноту, к окну. Ссутулившись и спрятав руки в карманы брюк, он хмуро уставился на редкие дрожащие огни полуразрушенного Капитолия.
– Так что за заботы принесли тебя сюда, дорогуша? – натянуто спросил через плечо.
Где-то за его спиной Эффи нервно сцепила пальцы в замок и зажала руки коленями.
– Ну… собственно, теперь уже никаких особенных забот…
Никаких забот, надо же! Ментор скривился своему отражению. За одни только последние сутки его успели изнасиловать обязанностями тюремщика, пьянкой в компании Хоторна, госпиталем, ремнями на койке, принудительной капельницей, позорной уткой, сливным ведром под носом и промыванием мозга и кишечника… после чего он сам себя запряг по полной программе в качестве посла, мать ее трижды дери, долбаной доброй воли, пока эта вечно занятая дамочка наслаждалась свободой и беззаботно шастала по Капитолию!
– … просто сегодня праздник – если, конечно, ты о нем не забыл.
Проклятия мгновенно вылетели из головы. Он обернулся и вопросительно поднял брови. Какой еще, к чертям, праздник?
– Значит, забыл... – Эффи сокрушенно вздохнула. – Сегодня двадцать четвертое декабря, Эбернети. Рождество.
– Только не говори мне, что пришла сюда праздновать, – фыркнув, по старой привычке едко хохотнул Хеймитч – и тут же подавился своим смешком: словно только того и ожидая, Эффи неожиданно светло улыбнулась, подозрительно легко вспорхнула с дивана и, скинув свое мышиное пальтейко на подлокотник, потянулась к стоящему на полу пакету.
– Эт-то еще что такое? – кивнул он на бумажный сверток в ее руках – что-то маленькое и прямоугольное было перевязано скромненькой, но как и прежде ядовито-розовой ленточкой.
– Сюрприз – или, по-твоему, ты не стоишь даже маленького подарка? – беззлобно съязвила в ответ она.
Ментор неопределенно повел плечами. Чего стоил он, побитый жизнью алкаш, вслух говорить не хотелось, но это определенно были не подарки и не сюрпризы – скорее, ведерная клизма, а лучше крепкая пеньковая веревка. Да и к благотворительности он стал относиться с опаской: последний его «сюрприз» мерил сейчас шагами апартаменты двенадцатого этажа… вот уж подарочек так подарочек попался.
– Это не все, – приняв его молчание за одобрение, привычно деловито заворковала Эффи. Он тайком усмехнулся: хвала небесам, даже конец старого мира не смог выбить эту неугомонную дамочку из колеи! – Раз уж ты отказываешься от бокала шампанского – очень даже неплохого, скажу тебе, шампанского! – то ограничимся созданием праздничной атмосферы…
– О боги! – выдохнул он, картинно закатив глаза, и тут же огрызнулся: – Очнись, женщина – какая еще, на хрен, атмосфера?
– Увы, очень скромная атмосфера, – благоразумно пропустив его ругательство мимо ушей, Эффи отставила в сторону темную пузатую бутылку с обернутым золотой фольгой горлышком и принялась разворачивать очередные извлеченные из пакета свертки. – Кроме шампанского у меня есть миленькие сувениры… печально, что здесь нет елки… и свечи…
– Надеюсь, не ректальные? – перебив ее словесный поток, ехидно поинтересовался Хеймитч. Тряхнув жиденькими, но зато настоящими кудряшками, его гостья вскинула глаза, угрожающе поджала губы, выразительно прищурилась – и, спрятав усмешку, ментор счел за лучшее придержать остальные комментарии при себе. Сердись, женщина, одобрительно подумал он – только больше не пугай меня своим молчанием.
– Поздравляю, на пятом десятке лет ты выучил первое умное слово! – колко парировала Эффи. – Нет, свечи обычные, ароматические – я выбрала кедр и цитрус… жаль, не смогла достать настоящих мандаринок, придется угощать тебя цукатами…
Она все болтала и болтала, и, оживая на глазах, порхала вокруг столика, между делом раскладывая на нем кучу мелочей из прошлой, когда-то роскошной жизни: изящную ажурную скатерку, крохотные блюдца-подсвечники, разноцветные ароматные свечи, декорированные серебристой мишурой шишки, хрустящие пергаментные салфетки – настоящая капитолийская сервировка… охренеть, где только она нашла все это в такую разруху?! Изумленно вскинув брови и скрестив руки на груди, Хеймитч насмешливо наблюдал за ее спешными суетливыми движениями – и чувствовал, что, черт подери, впервые в жизни благодарен этой женщине и за ее неожиданный визит, и за эту ее спешку и суету.
– Однако… а ты в курсе, детка, что можешь запросто загреметь под трибунал за подобные излишества? – со всей возможной строгостью спросил он, напоследок обнаружив на столике расписанные снежинками жестяные коробочки с засахаренными фруктами. – Небось, сладости у самого Плутарха стащила, а теперь хочешь выставить меня соучастником мародерства?
Он намеренно пытался задеть и поддразнить ее, но Эффи только картинно вздохнула и отмахнулась.
– Старо, Эбернети... когда тебе надоест говорить гадости, ты можешь присоединиться, – устроившись на диване, она широким жестом указала в кресло напротив.
Он фыркнул и, минуту покачавшись на пятках, нехотя шагнул из темноты. Пряча улыбку, Эффи кокетливо кашлянула и указала глазами на сверток с ленточкой.
– Извини, я не ждал гостей, – мысленно помянув теплым словом Хоторна, «гостившего» накануне, виновато проворчал ментор. – И у меня нет для тебя подарка.
– Я и не надеялась. Открывай.
Он стянул со свертка дурацкий розовый бантик, торопливо разорвал обертку, и на руки ему выпала новенькая плоская фляжка. Фляжка. Конечно. Что еще нужно старому пропойце?
– Очень кстати, – кивнул он, не поднимая глаз. – Я как раз бросил пить.
– Еще я планировала сделать подарки для Пита… и для Китнисс… – запнувшись, Эффи изменилась в лице и прикусила губу. Хеймитч хмыкнул. Планировала. Ну разумеется – тюрьма тюрьмой, но обязанности превыше всего!
– Угу, – ему неожиданно пришла в голову светлая мысль. – Хочешь взглянуть на нее?
– Вряд ли она захочет меня видеть, – Эффи выразительно подняла нарисованные брови.
– Она и не увидит – забыла, как устроены трибутские спальни?
– Ах да... – она внезапно растерялась, – тогда… пожалуй... если это возможно...
– Думаю, возможно – ты добросовестно отпахала в распорядителях Двенадцатого не один год… – он запнулся, поймав себя на похвале в ее адрес, и досадливо фыркнул. – К черту. В конце концов, я здесь главный, – гордо показал он на комендантскую бляху. – Если и спросят, то с меня.
Первые несколько шагов он прошел, как по острым лезвиям, но о том, чтобы показать Эффи свою слабость, не могло быть и речи – хватит и того, что она уже видела. Поистине трезвость была полна сюрпризов, и одним из них было напоминание о том, что он, черт побери, мужчина. Сначала напомнило тело – когда хватал полуголую девицу, пусть даже макая в грязное ведро, а потом наблюдал ее… кхм!… в работе, полагая в простоте, что это ему по-прежнему так сойдет… нет, не сошло, тело ответило, и он не знал, радоваться этому или огорчаться. Потом подключился разум, напомнив, что мужик ни за что не должен показывать при даме свою немощь – и так хватило вчерашнего позора с уткой и капельницей.
Теперь Хеймитч до одури боялся, что напомнит еще и сердце.
А тут, как назло, она... на темной служебной лестнице, точно ребенок, пугалась каждого шороха и то и дело спотыкалась в своих идиотских туфлях – как было не позволить ей опереться на крепкую мужскую руку? Правда, пришлось это откомментировать – мол, если грохнется, он не нанимался собирать ее цыплячьи косточки по всем двенадцати этажам, пусть их там крысы обгладывают. Она в ответ только фыркнула и сильнее вцепилась в его рукав… и где тут логика?

[Bhanu]

Начальник караула был родом из Тринадцатого и знать не знал ни о каких Победителях, менторах и сопровождающих дистриктов. Он долго разглядывал комендантскую бляху, едва не пробуя ее на зуб, потом куда-то позвонил – может, Мамочке, а может, кому и повыше. В конце концов Эффи и Хеймитча пропустили, предупредив, что у них на все про все пятнадцать минут.
Они прошли по двенадцатому этажу, лишившемуся былого блеска. О прежней роскоши напоминали только стены с дорогой обивкой и причудливо подсвеченный потолок. Их отвели к бывшей спальне Китнисс и оставили у окошка. Дежурный солдатик замер поодаль, всем своим видом давая понять, что в случае чего рука его не дрогнет. Эффи первой заглянула в окошко – и, изменившись в лице, начала медленно оседать на пол... Хеймитч едва успел выбросить вперед руки. Подхватив ее, он мельком глянул, что там, за стеклом – и тут же обругал себя последними словами. Надо же быть таким идиотом… да эту дамочку и близко нельзя было сюда подпускать – особенно если учесть, что она тоже побывала за решеткой!
На голом матрасе сидело существо, весьма отдаленно напоминавшее Китнисс Эвердин... вообще человека. Так сгоревшее дерево сохраняет форму, прежде чем рассыпаться в пепел. Пустые серые глаза смотрели куда-то в одну точку сквозь спутанные волосы, одноразовый бумажный халат был порван и едва прикрывал скелет, обтянутый кровоточащей кожей… все-таки хорошо, что ее матери сюда нельзя. Невозможно было поверить, что совсем недавно это существо не только было Победителем, отважным солдатом и символом революции, но даже просто ходило среди людей и разговаривало.
– Что с ней делали? – еле слышно прошелестела бледная, словно бумажный лист, Эффи. – Откуда кровь?
– Девочке недавно пересадили кожу, – ментор пытался говорить спокойно, хотя его самого прошиб холодный пот – что уж говорить о впечатлительной капитолийке! – А вчера содрали при задержании – не нарочно, конечно… – Эффи надрывно всхлипнула, пошатнулась, и он невольно обнял ее, успокаивая. – Шшш… ну, что ты, ей-богу... успокойся, никто ее не пытал!… о, смотри, она встает на ноги!
Существо, когда-то бывшее Китнисс, поднялось с кровати, сделало несколько шагов и остановилось, ухватившись за подоконник. С минуту оно стояло, уставившись в черную заоконную пустоту, а потом… потом ментор услышал голос, хриплый, будто скрип старых-престарых ворот.
– Она… поет? – потрясенно прошептала Эффи.
– Кажется, да… – Хеймитч замер, прислушался. – Но я не знаю эту песню.
– Я ее знаю, – сказала Эффи. – Это старинная рождественская.
Они стояли, боясь пошевелиться, и слушали песню про короля, накормившего нищего и отдавшего ему свой плащ. Песня еще не была допета, когда дежурный сказал, что их время вышло и свидание окончено. Хвала небесам… для первого раза эффекта оказалось более чем достаточно. Хеймитч шумно выдохнул и, крепко ухватив бывшую помощницу за плечи, потащил ее, бледную и невесомую, точно привидение, к пожарной лестнице. Ему нужен был глоток свободы, да и ей не помешал бы свежий воздух, а после горячее сладкое питье… и, может быть, его присутствие – чтобы было не так страшно.
Толкнув дверь, он вывел ее наружу, на крохотный технический балкончик. Порывисто шагнув к парапету, Эффи вцепилась в обрешетку и, задрав голову, жадно вдохнула колючий декабрьский морозец.
– Смотри, – спустя минуту удивленно подала голос она, – сегодня наверху огней больше, чем внизу…
Он поднял голову. Надо же... Снизу он никогда не видел звезд – яркая ночная иллюминация столицы забивала даже луну. Теперь же, когда редкий тусклый свет не мог составить конкуренцию звездному небу, оно показало себя во всей древней красе. Хеймитч и представить не мог, какие крупные и яркие звезды над Капитолием – точно серебряные гроздья.
– Наверно, передачи ей не положены, – нарушая морозную тишину, снова зашептала где-то рядом Эффи, и ментор в который раз удивился, как причудливо и нелогично рождались мысли в ее кудрявой голове. – Неужели в честь праздника девочке не позволят хотя бы одну-единственную чашку горячего шоколада? – она тихо хлюпнула носом. – И Пит… может быть, стоит навестить его завтра? Я тут по случаю раздобыла большую коробку карандашей – думаю, он обрадуется...
Порадовать мальчишку карандашами? Что ж, задумка была неплоха. У него как раз нашлось бы все необходимое: официальный пропуск, почетная комендантская бляха и даже новая, общая с Большой Мамочкой «боевая подруга» – капитан Джин Пейлор... глядишь, ему и позволят провести в закрытое отделение «безбилетницу»? Ментор усмехнулся, устало потер лоб и искоса глянул на подозрительно притихшую капитолийку. Воистину, женщина-загадка – то она падает в обморок, то фонтанирует идеями…
– Китнисс… как же мало людей осталось на ее стороне, – снова не к месту выдохнула она – и, к своему удивлению, он снова ее понял. Стиснул зубы – в самом-то деле, по пальцам запросто пересчитать: он, ее ментор, да ее мама, да верный Хоторн, да Пит, запертый в госпитале… да вот еще неожиданно глупышка Эффи. Пятеро – хватает одной руки. Ничего, молча пообещал себе Хеймитч – и одна рука может сжаться в неплохой кулак.
– Ничего, – уже вслух повторил он, осторожно поправляя пальто на тонких капитолийских плечах, – ничего. Если Сойка поет – значит, она жива.
Эффи повернула голову и поймала его задумчивый взгляд.
– Пойдем отсюда, женщина... холодно, – сказал он, чтобы хоть что-то сказать. – Попробуем уломать этих ребят на скромный подарок для нашей девочки.
Шмыгнув покрасневшим носом, Эффи утвердительно кивнула и молча пошла тем же путем обратно, а возле спальни Китнисс без лишних слов прибавила шагу и спешно скрылась в глубине коридора, тактично оставив его у двери одного. Хеймитч снова заглянул в комнату. Существо, когда-то бывшее Китнисс… он сердито одернул себя – не так, просто Китнисс! – она все еще стояла у окна и, прижавшись лбом к стеклу, молча смотрела куда-то в снежную пустоту. Спустя минуту стена позади нее бесшумно разъехалась, и в комнату вкатился изящный сервировочный столик с чашкой дымящегося капитолийского шоколада. Ментор покачал головой – все-таки Эффи Бряк знала свое дело...
– Ты уж как-нибудь потерпи, детка, – коснувшись ладонью стекла, с горькой нежностью шепнул он израненной подопечной – словно та могла услышать его. – Обещаю, очень скоро мы вытащим тебя отсюда. А пока, солнышко – счастливого Рождества...

[Snow_feniks]

Ам...Ап... А прода будет? Не, ну правда, я зачиталась этим так, что бессовестно плюнула на пары!
Автор, правда, будет прода?
Я, не читавшая книг, но смотревшая фильмы, представляю себе всё это отчетливо... И сердце сжимается, когда читаю про Пита, Китнисс...
Ругательства Хеймича обрадовали, если ругается, значит всё пучком у него.
.........

[Bhanu]

Snow_feniks, эммм... ну, фанфик пишет в основном соавтор, и читать его можно на Хогнете под названием "Слово для защиты" - там пока всего три главы, но они отредактированы, и вот-вот появится четвертая. )
Спасибо, что читаете. ))

[Гость]

Читаю все Ваши произведения по ГИ и этот фик не стал исключением, а узнав, что он пишется в соавторстве - начала читать и произведения соавтора)
Но вот возник вопрос - а будет ли продолжение у Цены свободы? ОООчень хочется(((

[Bhanu]

Гость, спасибо, что читаете. Продолжение этого фанфика пишет соавтор и Вы можете следить за ним на сайте Хогвартснет под названием "Слово для защиты". Что касается ЦС, то его дальнейшая судьба неизвестна даже для меня.(

[Гость]

Ужосссссс, Вы же в ответе за того - кого приручили((
Ну в любом случае - творческих успехов!))

[Гость]

цена победы и цены свободы - это лучшие фанфики, на мой взгляд! Хотелось бы продолжения!!!! Цена счастья, например....